Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

все-таки окно – и поскакала резвой козочкой, чтобы собраться да переодеться…

«Нестор Иванович… вишь… дался ж ей Нестор, будто евонная шишка медом намазана…» – Гришка от досады и ревности лютой чуть губу до крови не прокусил, ногой топнул – да сколько ни топай, толку от топанья чуть… Пройдется он с ней, дорогой погутарит о том – о сем – это если еще снизойдет Панночка до разговору – доведет до порога бывшей Емельяновой хаты – ну а дальше-то что? Напроситься вечерять?.. Самому Нестору, ежели рано возвернется, уж он найдет, что сбрехать, батька еще благодарить его будет – но после-то, после?.. Нешто по саду ходить тенью, крадучись, под окном спальни подслушивать, как скрипит кровать, и Панночка под атаманом стонет, и снова за маузер хвататься, не зная, в кого разрядить обойму – в полюбовников или в самого себя…

«Тьфу ты, мать его в душу, вот же ж припекло меня не на шутку, переехало колесом тележным! Що ж делать-то?.. Хочу эту сучку до одури, аж в очах тёмно… хоть к ворожке иди, проси любовного зелья -або отравы!»

***

Саша без особого восторга восприняла очередного дозорного, посланного ей Нестором, но спорить с настырным – еще настырнее, чем Федос Щусь – красавцем-Григорием смысла не было: приказано, значит приказано… И все же в груди ворочалась, царапала больная досада, что атаман ей не доверяет. Следит, ждет подвоха, ревнует ко всем, а пуще всех – к родной сестре в недоступном Екатеринославе.

Вот уж почти месяц она жила в Гуляй Поле, пообвыклась, приспособилась, запомнила улицы и переулки, и даже успела побывать в окрестных селах и на хуторах. Несколько раз Махно, ничего не объясняя и не предупреждая заранее, будил ее утром, приказывал «сбираться швыдко», а после либо сажал рядом с собой в бричку, либо поддерживал стремя, пока она садилась на Овсея, неизвестно кем заседланного и подведенного к дому…

Быстро промахивали через все Гуляй Поле, то в сторону Полог, то в сторону Мариупольского шляха, и выезжали в степь.

Какой здесь был простор, какое раздолье! Черная и красная, жирная земля и разнотравье – до горизонта, воздух пьяный, как душистое крепкое вино, настоянное на вишнях, золотые солнечные лучи, льющиеся сквозь пышное кружево облаков…

Нестор, если они сидели рядом в бричке, сторожко брал ее за руку, прижимал ладонью к груди, и она, тая от любви, запретной и нежной, гладила его поверх мундира, чувствовала, как сильно и тяжело бьется его сердце. Если же они оба выезжали верхом, то сперва пускали лошадей рысью, двигались вровень… Овсей, дразнясь, фыркал на рыжую Несторову кобылу, и та, красуясь перед жеребцом, распускала хвост, прибавляла шаг, а после легко, без понуканий, поднималась в галоп.

Махно сидел в седле, как влитой, прямой, как свеча, и на Сашу не оглядывался – знал, что она не отстанет, и стремя не потеряет, и на землю не слетит, как бы ни резвился, ни гарцевал под ней вороной орловский рысак…

Они мчались то по шляху, то по целине, по очереди догоняли друг друга, выравнивались, наклоняясь с седел, сливались в коротком и страстном поцелуе – и снова разъезжались, и снова пускались в погоню, точно играли в пятнашки, и каждому проиграть было так же сладко, как и выиграть.

Батькины хлопцы, что выезжали с ними, маячили где-то вдалеке, хранили путь, но не приближались, глаза не мозолили, и после, когда кавалькада собиралась вместе перед въездом в село или на хутор, делали вид, что глухи и слепы…

Саша теряла дыхание и вспыхивала при воспоминании, как на одной такой прогулке, в сухой и ясный осенний день, полный терпких запахов и золотого света, когда они забрались очень уж далеко и от Гуляй Поля, и от других сел, в сухой балке, поросшей желтыми и лиловатыми цветами, с все еще высокой травой, Нестор не утерпел и стащил ее с седла. Жадно целуя, спросил лишь одно:

– Пустишь, любушка?.. – и принял губами ее ответ…

Бросил на землю расстегнутую бекешу – ту самую, лег сам и уложил Сашу, мягко повернул на бок, и, постепенно раздевая снизу, ласкал руками так, что в глазах темнело от наслаждения, и она текла жидким пламенем на его пальцы, умоляя:

– Нестор, Нестор!.. – и вскрикнула, точно с жизнью прощаясь, едва ощутила в себе твердый ствол…

– Саша!.. – низко выдохнул он – такого голоса она прежде не слышала – и взял ее быстро, с неистовой силой, излился мощно, со стоном, и, еще не затихнув, прошептал страстно, с болью:

– Хочу, щоб ты народила мне дитину… – сжал обеими руками, крепко, и молчал – точно удара ждал.

Она же, потрясенная, дрожащая, прижималась к нему спиной, говорить – не могла, и все же нашла слова, выдохнула, наконец:

– Рожу… если Бог даст… – на это Нестор ничего не ответил, лишь долго, нежно поцеловал между лопаток.

***

…Лазарет давно остался позади, под ноги, шаг за шагом, ложился булыжник центральных улиц Гуляй Поля – Панночке пожелалось пойти домой кружным путем, заглянуть в конюшню, проведать Овсея Овсеича.

Григорий поначалу обрадовался такому повороту, но надежда его быстро покинула… Он было гоголем пошел рядом с со своей лебедушкой, поигрывал винтовочкой, как мальчишка -деревянным ружьем, и все пытался привлечь Панночкино внимание, заговаривал о том, о сем, натужно старался быть галантным – «как в тиятре»… А она не то чтобы нарочно не отвечала, нет, с губ ее слетали какие-то слова, даже улыбки – но мыслями витала далеко, так далеко. что если б Гришка вдруг соколом в небо взлетел или червем в землю заховался – она бы и того не заметила. Шагала бы себе и шагала дальше, каблучками постукивала, бедрами покачивала…

Григорий злился:

«Про що вона все думает?.. Ишь, плывет, очи закатила, и як воды в рот набрала! А я при ней как пес приблудный, тьфуй, стыдобище…»

Он проглатывал божбу, но досада на упрямую бабенку, желание наказать – крепче хватали за горло:

«Шкура, стервоза, що возомнила о себе? Да хто ты такая, щоб королеву изображать!.. Охххх, погодь, доберусь я до тебя, скоро доберусь, не сумлевайся… тогда, небось, заговоришь!»

Много чего еще он думал о Панночке – грязного, низкого, жаркого – но показать этот черный жар было нельзя, нельзя… Ляпнешь лишнее, где не надо, обидишь, спугнешь, вот и пропало все дело… да еще Махне пожалуется вздорная девка, и хорошо, если придется наперво самому батьке отвечать, а не винтовке у задней стены.

Гриша приостановился, посмотрел пристально на Александру Николаевну, Сашу, Сашеньку: нет, такая жаловаться не станет. Нет, не станет… но и обижать себя не позволит. Хитростью с ней надо, не силой, иначе не сладить.

А как?.. В голове ни одной мысли нет путной, вся кровь вниз живота утекла, и в мудях такая тяжесть, что хоть вой. Этак и в самом деле придется к ворожке идти, а на обратном пути в бардак завернуть.

«Ну ничо, ничо… Зараз до конюшни дойдем – я ще раз до нее подъеду… уболтаю… перекурю, в башке и прояснеет…»

Вытащил кисет, скрутил на ходу папироску, но едва успел зажечь: Панночка сама схватилась за него, замерла на месте как вкопанная…

– Що, що такое, Лександра Николавна? – он даже цигарку мигом выбросил, чтоб за плечики поддержать, не упустить момент. – Ножку подвернули… або що?

– Нет, нет, я… все в порядке, товарищ… товарищ Григорий, – сказала Панночка деревянным голосом, продолжая смотреть куда-то в сторону… он тоже взглянул и обмер: со стороны Соборной, прямо на них шел сам атаман, Нестор Иванович Махно, под руку с Галиной Андреевной – не иначе, вместе сидели в чайной, и вот, надо же, на воздух их потянуло, пешком прогуляться…

«Эээх, твою ж мать, туз пиковый, гроб сосновый! Значит, соврал Федос, що батька сегодня до Рождественки уедет, допоздна… соврал, чертяка, а ведь знал, що я в лазарет до Панночки собираюсь завернуть… Думай, Гриня, що Нестору брехать будешь… пока не поздно».

Глава 12. Кровь от крови

Кто любит вслед чужой любви, тот жаден,

В нем ревностью зажжен сердечный пыл,

Кто сам себе блаженства не сулил,

К чужому счастью остается хладен…