Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

Глядя, как мило она наклоняет голову, улыбается, внимательно слушая доктора, расписывающего какое-то новомодное лекарство от сельских хвороб, и что-то тихо, почтительно отвечает, Григорий уверился – або сам себя убедил – что и не панночка она вовсе, а благовоспитанная жидовочка, докторская дочка или племянница… небось, старик Лось нарочно вызвал из города, чтобы в лазарете помогала, и не приходилось самому атаману с хлопцами торчать на операциях. Мало ли на что намекал Федос: всем известно, что у Федоса язык без костей, и до баб гарных он охоч – вот и наплел с три короба, батьку помянул, чтобы молодой атаманов адъютант не совался вперед старших ни в пекло, ни бабе под юбку… а Гришке именно туда и не терпелось залезть. До того не терпелось, что табурет казался сковородой раскаленной, того и гляди поджарится колбаса вместе с яйцами.

Хмель забирал сильнее, удали пьяной было все больше: Григорий пялился на свою голубицу, уже не таясь, ухмылялся, пару раз даже подмигнул. Она, правда, на его заигрывания не отвечала… ни взгляда, ни улыбки – словно он не человек, а призрак, туман болотный… Федосу от нее и то больше перепало, с ним-то она говорила, хоть и топорщилась сердитой кошкой, когда тот слишком близко к ней наклонялся. Щусь скалился, но отступал, отвлекался: сразу находил, о чем поспорить с батькой, или вспоминал, что мало закусил, а то начинал безудержно острить, и под общий хохот жаловаться на свежую рану в ноге – дескать, прострелили героя на войне, так подай лечение, и не склянками какими, не прижиганиями, а женской лаской… ручками белыми да нежными…

Горилка горячила кровь, головы наполнялись туманом, глаза блестели ярче, шутки становились все солонее… вот уже и Дуня пришла из своего кухонного закута, принесла что-то горячее, поставила, подсела к Щусю, вот уже и Каретник затеял возиться с граммофоном, появилась – неведомо откуда – Феня Гаенко, в пенсне, под руку с молодой девицей, несшей стопку книг. Атаман привстал, увидев их, любезно пригласил сесть за общий стол: ох, и любил же батько умненьких, да с характером, до странности любил. Гаенко чинно поблагодарила, задик свой тощий пристроила и сразу заговорила с Махно «о делах»…

Гришка подумал, что момент теперь самый удобный, надо ловить, хотел подняться с табурета, подобраться поближе к Панночке – но натолкнулся на молодку с книгами. Она заулыбалась, защебетала что-то, отвлекла, и не заметил Григорий, как ускользает добыча из-под самого носа.

Едва из золоченой пасти граммофона полились первые такты танго, Панночка потихоньку встала, бочком, вдоль стеночки стала пробираться к двери, ведущей на другую, нештабную, половину дома… хотела незаметно исчезнуть, да голос батьки Махно ее остановил:

– Сашенька, будь ласкова, принеси мою трубку… знаешь, где оставил…

– Да, Нестор Иванович. – одно и сказала, мягко, странно, по-москальски… по-барышниному…

«Сашенька, будь ласкова…»

Гришка засопел тяжело, стиснул голову ладонями – был он сейчас как вол, получивший удар обухом.

«Ось тоби и докторская племянница! Значит, не брешет Федос… Панночка, красуня, голубица белая, с нежной шеей и струнким станом – с батькой атаманом! Да быть того не могёт… не про него така кралечка, вин же ей по плечо!.. и за Галиной-учителкой уж сколько волочится…»

Не успел передумать все это, как увидел, что сам батька Махно из-за стола поднялся – да и вышел… оно, конечно, и пора бы до ветру прогуляться, сколько они выпили-то, но вышел атаман не на улицу – а в ту же самую дверь, куда ускользнула Панночка… видать, решил ей помочь отыскать трубку, а то ведь одна не справится!..

Что ж он там теперь с нею делает? К стене прижал, лапает, юбку задирает?.. Повалил, целует жадно, со стонами, с языком, да так, что дивчине не увернуться, коленом раздвигает ноги?..

– Сво-лочь! – Гришка покраснел, как мак, откинулся назад, чуть не свалилися с табурета, рассмеялся навзрыд, хрипло, пьяно; ударил кулаками по столу, так что стаканы с мисками запрыгали и затряслись:

– Сво-лочь!!! – да и схватился за кобуру, рванул, чтобы выхватить маузер.

Книжная молодка, что все крутилась возле него, испуганно вскрикнула, отбежала поближе к Гаенко.

Щусь, тасовавший карты, только глянул в его сторону, одернул голосом:

– Эй, легше, легше зо своею пукалкою, пьяный дурень! Тебя связать пора, чи що?

Каретник же кинулся сторожевым псом, схватил за плечи:

– Гриня! Гриня, ты шо?.. Опомнись! Перепил?.. Ну, досить, досить! Выдь, подыши, поблюй трохи… полегшает видразу…

– Какое безобразие, товарищ Васильченко – так напиваться и сквернословить… – негромко сказала Гаенка, поджала губы, головой покачала. – Здесь женщины!

– Заткнись, заткнись, жыдивка сраная, тебя не запытали!!! – бешено закричал Григорий, дернулся, но железные руки Каретника, верного батькиного охранника, сдавили его, пригвоздили к месту…

…Теперь, стоя перед окном лазарета и глядя на Панночку, восхищенно любуясь ею, он был рад, что в тот вечер штабной попойки его скрутили, связали, уложили на спину – и доктор сделал ему укол, от которого он сразу заснул мертвецким сном… Иначе кто знает, как бы обернулось дело. Не ровен час, дошло бы до шашек, а рубиться с Махно или его командирами в ближнем бою Григорий никому бы не пожелал – себе же подавно. После такой сшибки пополз бы он на свидание к лазарету, поливая придорожную пыль багровыми струями крови, на обрубках рук и ног… да и умер бы на пороге, под ногами Панночки, как волк, пойманный в овине, забитый дрекольем и растерзанный псами.

Представил свою смерть, насмотрелся до мурашек, тяжело засопел от жалости к самому себе, подкрутил ус и, подойдя к оконцу еще ближе, заговорил:

– Доброго вам вечера, Александра Николаевна…

Она словно только сейчас его заметила – вздрогнула, повернулась, нервно кивнула, спросила вежливо, но холодно:

– Что вам, товарищ Григорий? На перевязку, если нет свежих ран, приходите завтра.

– Нет, Александра Николаевна, я не за тем… – Гришка подался вперед, к ней поближе, да в полосу золотого вечернего света – чтобы она рассмотрела получше, все как есть: и лицо его, молодое, кровь с молоком, и ресницы ржаные, и кудри пшеничные, и усы польские, как паны носят – длинные, густые, холёные – и фигуру статную, ладную… Пусть оценит, какого он росту, и как сидит гусарский мундир на широких плечах и груди, да и на все остальное, штанами обтянутое, тож подивится…

Панночка вроде бы посмотрела, но осталась равнодушной, в глазах ни искорки, на губах ни тени улыбки, и ресницы не дрожат кокетливо. Голос спокойный, холодный, как водицей колодезной плеснула ему в лицо:

– Если у вас ничего срочного – позвольте, я закрою окно… прохладно, и мне пора уже.

– Во, а я навищо тут, як ви думаете? – мигом нашелся Гришка, ухмыльнулся, поклонился по-театральному – как учили еще в гимназии, «галантный поклон», да и протянул дамочке руку, словно в ней роза была зажата:

– Дозвольте проводить… до дому…

– О… спасибо… но нет, благодарю. Я дойду благополучно одна, здесь совсем недалеко.

– Ээээ, Александра Николаевна! Так-то так, недалече, и вроде все свои… але як сонечко сяде – кто только не шляется…

Он не отступал, не давал ей закрыть окно: чуял удачу… а руки так и горели, так и зудели схватить Панночку, вытягнуть наружу, прижать к себе и больше уж не отпускать, пока все у них не сладится к взаимному удовольствию.

Удержался с трудом, руки от греха за спину завел и, глазом не моргнув, соврал:

– Вы вже вибачьте, Александра Николаевна, але у меня наказ от батьки Махно… проводить до дому… не можно нарушить, так що я с вами рядышком все равно пойду…

Знал, на что идет, но все равно едва сладил с сердцем, видя, как при имени атамана – при одном имени дьявола-Махна! – Панночка вмиг отмерла, заалела щеками, задышала чаще, и голос нежным стал, что у голубки воркующей:

– Нестор Иванович?.. Разве он…

– Да, ось так, як я вам и кажу, Лександра Николаевна – велел… так що збирайтесь-ка швидче.

Она поверила, белая Панночка, поверила «атаманову приказу», переданному через адъютанта, что-то пролепетала, прежде чем захлопнуть