Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра - Владимир Новодворский

В чем тайна русской души? Где скрыто загадочное предназначение, объясняющее выпавшие страдания, великие достижения и жестокие разочарования?

Бердяев, перебирая струны русской души, считал, что «…государственное овладение необъятными русскими пространствами сопровождалось … подчинением всей жизни государственному интересу и подавлением свободных личных и общественных сил. Всегда было слабо у русских сознание личных прав… русская душа ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает её… смирение русского человека стало его самосохранением»[13].

В пятнадцать лет я вполне соответствовал образу романтического подростка. Первые поэтические строки тому доказательство:

Одноклассницы не случайно называли сынком, заигрывая на вечеринках: они не ощущали ответного проявления сексуальной активности в виде зажиманий в темных углах, танцев, рождающих фантазии, поцелуев, объясняющих предназначение языка. Женская доминанта в воспитании привила избыточное чувство страха перед ощущением возможного отказа и веру в интимные отношения только по любви.

Девушка, вызывавшая сердечные страдания, училась в десятом классе, а я был, по моим представлениям, слишком молод, еще только в девятом. Усугубляли и без того безнадежную ситуацию ее серьезные отношения с одноклассником. На этом фоне к проявлялись искренние дружеские чувства соученицам. Правда, следует отметить, что иногда гормоны брали верх над комплексами и идеалами, что неожиданным образом действовало не только на меня.

Отмечали очередной день рождения на квартире именинницы. После традиционного застолья уровень освещенности снизился, и все разбрелись, в зависимости от интересов. В нашей комнате пели под гитару при свечах, в соседней включили магнитофон, и все ринулись танцевать под сводящие с ума ритмы «Beаtles». Я сидел с закрытыми глазами, и тут возникло ощущение, что не я один. Протянул руку – волосы. Длинные, послушные. Пальцы заскользили вниз и коснулись выпуклой груди. Я замер, но рука продолжала очерчивать плавные границы и вскоре наткнулась на препятствие в виде маленьких круглых пуговиц. Я с трудом сдерживал дрожь, глаза открылись сами. Полумрак, трепещущие языки пламени тоже волнуются. Ира спокойно наблюдала за моими действиями. Я плавно расстегнул блузку, появился белоснежный лифчик. Мы часто завязывали их в узлы, прорываясь в раздевалку во время урока физкультуры. Но сейчас он был живой, а на самой вершине – чуткий к прикосновениям бугорок. Ребята рассказывали, что у лифчиков бывают разные застежки. Стесняясь неопытности, я проник пальцами под чашечкой, подхватил грудь снизу и попытался достать. Получалось плохо, мои неумелые действия грозили все испортить. Я догадался, что мешают бретельки, и медленно спустил их с плеч. Повторная попытка наградила меня двумя вырвавшимися на свободу розовыми сосками. Прямо как у Пушкина: «…темницы рухнут, и свобода…»

Послышались шаги, в комнату абсолютно не вовремя зашла Наташа и с умным видом спросила:

– Чем это вы тут занимаетесь?

– Уроки делаем, – ответила Ира, застегивая пуговицы.

– Интересный, однако, у вас предмет, – съязвила Наташа и, не дожидаясь, реакции вышла.

– Я так и не поняла, чего ты хотел, – сказала Ира и тоже удалилась.

«Действительно», – подумал я и тоже ушел.

Капли дождя падают в серое кругом и тонут в этом сером, сами становясь серыми. Люди вроде как и не люди, одинаковые, только номера разные, без имен – заключенный номер 8141. И возит этот номер деревянную тачку, камни, песок, снова камни, снова песок. Слякоть расползается, ноги вязнут, колесо крутится, колею накатывает. Смотрю на него и отвлекаюсь, не думаю. Оно словно накручивает мысли на себя, и они становятся растянутые и липкие от воды, как макароны, и теряют форму, цепляются, виснут, и не думаешь, и ничего не происходит, а происходит, так само по себе, а ты сам по себе, и самого-то и нет вовсе, сам-то, кажется, уже и вышел.

Опомнился в кровати. В ней сыро, как на улице. Тело уже не ноет, оно устало кричать, что гибнет. Оно же живое и просит пощады, а ты ему «потерпи, еще немного». А кругом многие номера поменялись, считай, каждый четвертый с телом уже расстался. И тоже страдали, мучились – как, Боже милостивый, такое допускаешь? А может, как отец про муравья спрашивал, хочу ли стать, готов ли стать? А я помню, что нет, не готов, а вот ведь стал. И муравей тянет на себе, и я тяну, но он-то сам тянет, сам считает, что надо, а меня никто не спрашивает, и как перестану, так и погибну. Наступят, думал в детстве, и наступили, и не хотел, а дали, испытание дали, и не по силам. Вижу, что гибну. И что грешен, вижу. Может, то за Варю? Смалодушничал, что из семинарии выгонят, да и жить не на что, а она забеременела. Что делать, не знали, старуха все давала хинин, сулему, яд такой с ртутью, вроде еще и порох с вином, но ничего не помогало. Денег, сколько было, дал на дорогу, уехала к родственнице, а что и как дальше, не знаю – ни с ней, ни с ребенком.

Семинарию я окончил и был направлен в Успенскую церковь, где и увидел Елену на Святом Причастии. Увидел и забыть не смог, она все приходила, за упокой свечи ставила, молилась, тяжело ей было. Встречались недолго, и дала согласие женой моей быть, родились у нас сын и дочь. Поместье у родителей Елены изъяли, пришлось своим хозяйством обзаводиться, а тут начались гонения. Начались-то они давно, но теперь как косой косили, повсеместно сельских священников арестовывали. Пришли из НКВД, предъявили ордер на обыск и арест. Как они написали, поп Радзиевский оказался виноват, что устраивал крестные ходы по селу с иконами без ведома сельского совета. Решали вину три человека, сидели меж собой разговаривали – что есть я, что нет. Что есть жизнь человека, и что не-жизнь? Не они давали её, а лишить могут, ничего не стоит. И защиты никакой – какая защита? Или расстреляют, мол, против власти был и агитировал, или сам на себя наговоришь, чтобы не мучаться.

Капитан по фамилии Иголкин все чихал, то ли табак нюхал, то ли простужен был. худой, лицо острое и при том свете, казалось, зеленоватое. Вызвал меня и говорит:

– Что, контра поповщина, и свидетели на тебя есть, и с кулаками в друзьях, мол, опора для села – всё есть, легко по первой категории пойдешь.

– И что означает эта первая категория, – спрашиваю, хотя уж понял, что все бесполезно.

А он через стол перевесился, наверное, чтобы я лучше его слышал:

– Расстрел, вот что. Но если дураком не будешь, то, может, десяткой отделаешься без права переписки.

Я уж и не знаю, что говорить.

– А что от меня-то зависит…?

– Признаешь, раскаешься, вот тогда постараюсь, так и по второй категории пойдешь, у меня тут есть еще местечко, смотри, пока не поздно, а то кто другой займет, а тогда уж не обессудь…