Принц Николас - Эмма Чейз

Ключ выскальзывает из его рук.

– Черт.

Я поднимаю ключ с холодного тротуара.

– Все хорошо, пап. Я помогу тебе.

Вздохнув, выпрямляю спину и встаю, повернувшись к Николасу лицом.

– Тебе пора. Я справлюсь сама, – говорю монотонно.

Он опускает взгляд на моего отца, который лежит на земле, а потом возвращает внимание на меня.

– Пора? Я не могу просто оставить тебя…

– Все в порядке, – выпаливаю я, скрипя зубами, пока смущение расползается вверх по шее.

– Он в три раза больше тебя. Как ты планируешь его поднять?

– Мне не впервой.

За наносекунду он переходит от жалости к раздражению.

– Ну, сейчас ты этого делать не будешь, – он использует голос, который заставил Боско послушаться, тот, который не предполагает компромиссов.

Меня бесит то, что он пытается сделать. Николас ведет себя благородно и хочет помочь. Пытается быть героем. Принцам это положено? Вот только из-за этого я чувствую себя еще хуже.

Уже давно я сама себя спасаю, так что прекрасно знаю, как справиться со всем самостоятельно.

– Тебя это не касается.

– Если ты упадешь с этих ступенек, то сломаешь шею, черт возьми, – твердо парирует Николас, наклонившись ко мне. – Я не собираюсь рисковать только потому, что в тебе гордости больше, чем здравого смысла. Я помогу тебе, Оливия. Смирись.

И он проходит мимо меня, чтобы склонится над моим отцом.

– Мистер Хэммонд? – мягко спрашивает Николас.

– Кто ты? – невнятно бормочет отец.

– Николас. Меня зовут Николас. Я друг Оливии. Похоже, у вас возникли небольшие затруднения. Я вам помогу. Хорошо?

– Да… Чертовы ключи не работают.

Николас кивает и жестом просит Логана подойти. Вместе они поднимают моего отца, придерживая его с обеих сторон.

– Оливия, открой дверь, – говорит Николас.

Мы проходим через кофейню, потому что здесь больше места. Пока я наблюдаю, как они несут папу через кухню и вверх по лестнице (его голова висит, как у новорожденного, а ноги не двигаются), я понимаю, как благодарна за помощь. Лучшее, что я смогла бы сделать, – это затащить отца внутрь, натаскать подушек и одеял в его комнату, чтобы провести всю ночь на полу рядом с ним.

Но, даже зная это, нельзя остановить унижение, которое разгорается внутри меня.

Становится хуже, когда мужчины проходят через обшарпанную гостиную, заваленную обувью и документами, потому что у меня не было времени прибраться. В моих планах превратить это место во что-то красивое и милое, поставить свежие цветы и украсить диван мягкими подушками. Вот только сейчас все по-другому.

Добравшись до спальни отца, его опускают на кровать. Я проскальзываю мимо Николаса и беру темно-синее одеяло со стула, чтобы укрыть им папу. Его глаза закрыты, а рот приоткрыт, но он не храпит. Теперь его щетина скорее серая, чем черная. Я медленно наклоняюсь и целую его в лоб. Пусть он и не мой герой, но он все еще мой отец.

Наша троица молча спускается вниз. Я крепко обнимаю себя за талию. Кожа кажется раздраженной, слишком чувствительной. В своей голове я уже представляю, что скажет Николас: «Я позвоню тебе», «это было… мило» или «спасибо, но нет».

Он, должно быть, счастлив, что увернулся от пули и не понимает, каким местом думал в тот раз. Парни вроде него предпочитают женщин с одним-единственным багажом – чемоданчиком от Louis Vuitton.

– Я, эм… Подожду вас в машине, сэр, – бросает Логан, когда мы спускаемся в кофейню. Кивнув мне, он уходит.

Наступает время неловкой тишины. Неудобной тишины. Я чувствую на себе взгляд Николаса, но продолжаю таращиться в пол. Меня коробит, когда он наконец разрывает тишину своим ровным, идеальным голосом:

– Оливия.

Я решаю поскорее «содрать пластырь». Переиграть Николаса. Мы, ньюйоркцы, поступаем так: если нас выгоняют с улицы, то будьте уверены, мы прорвемся и станем гребаными кикерами[21].

– Тебе нужно уйти, – бормочу я, подняв голову, но все еще не встречаясь с ним глазами. – Я хочу, чтобы ты ушел.

Он касается моего обнаженного бицепса своей теплой рукой.

– Не сердись.

– Я не сержусь, – отрицаю я, быстро качая головой. – Просто хочу, чтобы ты ушел.

Огромный комок образуется в горле, потому что Николас мне очень сильно нравится. Я закрываю глаза – последнее усилие, чтобы сдержать гигантские, уродливые слезы.

– Пожалуйста, просто уйди.

Николас отпускает мою руку. Я жду, прислушиваясь, когда раздастся звук хлопнувшей двери – звук его ухода из моей жизни, где он никогда и не должен был оказаться.

Но через тридцать секунд, я слышу совершенно другое.

– Моя бабушка разговаривает с картинами.

Мои глаза распахиваются.

– Что?

– Раньше меня это забавляло, я считал это милым, но сейчас понимаю, что это грустно.

Его глаза горят отчаянием. Он серьезен и… уязвим. Будто для него это ново. Будто он идет на риск, но заставляет себя дойти до конца. Будто он не уверен, что́ из этого откровения выйдет.

– Ей почти восемьдесят лет, но единственным человеком, с которым она могла спокойно поговорить, был мой дед. Его нет уже десять лет, но он все еще единственный человек, с которым она говорит.

Он делает паузу, нахмурившись. Когда Николас снова продолжает делиться со мной своей историей, то делает это тихо, словно ему не нравится о таком думать, а уж тем более произносить вслух.

– Последние два года мой брат проходил военную службу. Его демобилизовали три месяца назад, но он так и не добрался до дома. Задолго до этого он уже перестал отвечать на мои звонки. С Генри мы не общались полгода до этого, и я до сих пор не понимаю почему.

Я вспоминаю видео, где Николас обнимал своего брата, как он крепко прижимал его к себе, словно защищал и старался подбодрить. Становится ясно, какую боль причиняет ему это молчание. Эту боль мое сердце практически ощущает на себе.

– Кузены меня ненавидят, – продолжает он уже с легкостью. – Ненавидят настолько, что, думаю, давно бы отравили меня, нанося визит вежливости, будь точно уверены, что за этим не последует наказание.

Его рот изгибается в полуулыбке, и я фыркаю.

– Моего отца тоже ненавидели… только потому, что его сестра родилась раньше.