Забытый берег - Владимир Евдокимов

— Что там за люди наверху? — спросил я. — Один уж очень хорош, в галстуке.

— А, — подобрел Лукоянов, — это Иван Дмитриевич. Он заместитель директора, визитную карточку мне подарил. Кандидат наук! А вы не забыли, что во вторник сюда начальники прибудут? — Он посмотрел на Виктора.

— Нет, ты о нас не думай, — заверил его Виктор. — Самый крайний случай — вторым катером в понедельник.

— Ну и ладно, — сказал Лукоянов и бросил окурок в костёр. — Вы тут приберите за собой. Мусор сожгите и заройте, порядок чтоб был. А костровище оставьте. Бревно тоже. Удобное.

Он поднялся и вновь пожал нам руки.

Когда он отчалил и умчался в Кривоносово, мы, рассевшись вокруг костра, стали неторопливо хлебать уху.

На горизонте за левым берегом облаков уже не было ни одного, в воздухе висела ровная, спокойная дымка — погода менялась. И в локоть уже несколько раз кольнуло.

Чаю напились вволю и спать улеглись дружно. В дрёме я лежал на животе, поджав руки к бокам и прикрывшись телогрейкой. Прежде чем уснуть, я успел подумать, что если всё пройдёт как надо, то сегодняшняя уха из двух лещей, выловленных Виктором, окажется последней.

Пробуждение получилось тяжёлым. Голова гудела, в теле застыла скованность. Песок на острове казался серым, таким же, как и небо.

Напились чаю, стало легче. Погрузились, буднично переправились через воложку на конус выноса — полной темноты решили не ждать. Когда спрятали в овраге лодку и по тропе поднялись на горы, то ребята пошли на место, а я лёг на всякий случай в засаду неподалёку от сосны.

Я лежал спиной к реке на волжском склоне, высунув голову над его краем. Прохладная земля, влажные травинки, неподвижность. Как пауза перед событиями, которых я совершенно не предчувствовал. Будто бы собирался дождь. Я видел начало тропы между пышными кустами и разлапистой сосной, лужайку, прямо перед собой — посадки и коридор газопровода. Тропа есть тропа — кто-то мог пройти.

Через полчаса я поднялся и двинулся на место. Я крался, аккуратно ступая по твёрдой земле. На пустынном коридоре газопровода тишина стояла гробовая, неровными рядами вдоль оврага лежало сено и похрустывало под ногами.

Виктор разложил в соседнем ряду плёнку, укладывал по другую сторону от намеченной ямы дёрн.

Копали так: один кайлой намечал куски суглинка, другой выбирал его лопатой на плёнку.

Третий, отдыхая, ходил то к правому оврагу, то к левому — поглядывал по сторонам.

Почти не разговаривали. Да и о чём? Нас охватила какая-то радостная обречённость: сейчас, буквально сей час, решится всё, ради чего мы прожили эти умопомрачительные шесть дней! Аккуратно выкладывали землю на плёнку: сначала шёл плотный суглинок, но быстро сменился супесью с песчаными прослоями.

Скоро яма стала глубиной в штык, а потом и в два. У меня дрожали руки! С ума сойти! Нет там ничего, потому что не должно! Координаты расплывчаты, сведения предположительны, наивны, да и что они значат? Кау-гау — это что? Это много денег, что ли? Всё — вымысел. Да-да, убеждал я себя, ничего не будет, тем более что грунт по всей площади ямы одинаковой плотности, не похоже, что здесь копали!

А руки всё равно дрожали. И чем выше поднималась гора грунта на полиэтиленовой плёнке, тем ближе был ответ на все вопросы сразу.

Но и третий штык прошли — ничего. Разумным пределом Павел объявил полтора метра, но ведь и Тадер-то должен был соображать!

Опять мне не повезло! Я вышел отдышаться к правому оврагу. Тишина стояла тёмная, свежая. Пахло сеном. Какая ночь! Я вернулся к яме.

В яме стоял Павел и вытаскивал оттуда на лопате маленькие куски суглинка.

— Твёрдый пошёл? — посочувствовал я.

— Какой твёрдый! — прошептал Виктор. — Есть!

— Что есть?

— Клад!

— Тихо! — оборвал нас Павел. — А то уйдёт! Не пойму никак — округлое, твёрдое…

— Сбоку, — шёпотом объяснил Виктор. — Чуть мимо не прошли!

— Похоже на большой чайник, — сказал из ямы Павел, — а ручки нет.

Он, наклонившись, пыхтел в яме и напевал:

— Ля-ля, ля-ля! Пом-пом! Ля-ля…

Это было его торжество! И он мог делать всё что угодно — петь, прыгать, мог спать уйти. Логика железная: найди клад и можешь вытворять всё, что захочешь. Павел нашёл!

Какая ночь! Душный прохладный воздух напитался запахом дубовых листьев, а ещё пахло из ямы свежераскрытой землёй, влажной и тяжёлой.

Минут пятнадцать мы посидели возле ямы. Я покурил. А куда торопиться? Ночь-то была какой тёплой! Мы сидели расслабленные, аккуратные, не успевшие ещё сильно запачкать брезентовые штаны и майки. Я пускал дым то Паше, то Виктору, они жмурились.

— Ты, что ли, обнаружил? — спросил я Виктора.

— Паша.

— А как ты по этому чайнику кайлой не попал?

— Сам удивляюсь.

— Вскрываем! — сказал Павел. — Слава, нож?

— Есть.

Павел возился в яме, мы сидели над ним, слушали.

— Ну, держись, ребята, — довольно сообщил из ямы Павел.

И он выложил ком земли из ямы на землю.

Ком был плотным и увесистым. Если это чайник, то странный. С одной стороны торчал чуть согнутый носик. На противоположной стороне не было никаких следов ручки, ни выступа, ни дырки. А с боков имелись металлические ушки. С дырочками!

— Ребята, — сказал я, — это урыльник.

— Ка-акой ещё урыльник? — зашипел Виктор.

— То есть рукомойник или поильник. Раньше в крестьянских избах такие висели. Где запечье. К урыльнику крепилась цепочка, и за неё он вешался на гвоздь. Гвоздь вбивался в балку. В урыльник наливалась вода. И если надо хозяйке сполоснуть руки, она складывала ладони горстью перед носиком, а большим пальцем наклоняла носик вниз. Водичка-то в руки и бежала! Не грех было и умыться иногда. Потому и…

— Вот вы где!

«Лукоянов!» — подумал я, а почему так подумал, объяснить не берусь. Может, потому, что я думал совершенно о другом. А именно собирался просветить товарищей о том, что похожую форму в старину имел ещё и ночной горшок. И он тоже назывался урыльником. Меня очень забавляла эта мысль…

— Ну как, нашли? — заинтересованно спросил Лукоянов.

Только голос был не лукояновским! Голос был Саши Конева! Я и увидел его — чёрной тенью он стоял метрах в пяти-шести. Заныло в животе, и затылку стало больно, словно горячую железную ладонь кто-то к нему прижал.

— Стоять! И не шевелиться!

В ночной тишине торжественно-злобный голос Конева прозвучал дико и театрально.