Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

Удар был сильным, потекла кровь. Женщины кричали от ужаса, гости-латыши пытались утихомирить разбушевавшегося полковника. Хотели вызвать милицию, но им было сказано, что военных может арестовать только комендатура. Позвонили туда, и приехавшие офицеры увезли буяна.

Всё это поведал маме пришедший к нам в квартиру печальный высокий латыш с забинтованной головой. Он пришёл извиниться перед товарищем полковником. Отца дома в этот момент не было, он объяснял своё поведение в штабе округа. Когда вернулся домой, мама рассказала ему о визите латыша. “Я прощаю его”, – важно произнёс мой отец, и больше к теме той ночи он не возвращался.

Ссылка в Уручье

После несостоявшегося комендантства в столице Латвии отца направляют служить в Белоруссию. Тётя Женя с моими братьями возвращается в тёплую Молдавию, а нас поселяют в военном посёлке Уручье, состоящем из четырёх кирпичных домов в четыре этажа, которые почему-то назывались досами. Мы жили в досе под номером два. В нескольких десятках километров столица Белоруссии – город Минск.

Сразу за досами начинался сосновый лесок, за ним был расположен большущий полигон, заставленный деревянными досками с мишенями. Школа, в которой мне пришлось учиться, находилась в двух километрах от досов, и, чтобы я успел дойти до неё, не опоздав на уроки, мама будила меня очень рано, а я завидовал сестрёнке, которой в школу ходить ещё не пришло время и она мирно посапывала в своей кровати. Мне же предстояло брести в предрассветной мгле по протоптанной в снегу тропинке, слабо освещаемой редкими фонарными столбами, подправляя сползающий куда-то вбок тяжёлый ранец с книгами и тетрадями и сжимая в руке мешочек с чернильницей. С ней у меня в памяти сохранился забавный эпизод, меня не красящий, но зато рисующий нравы захолустной начальной школы.

Чернильницы, полные чернил и заткнутые пробкой, чтобы не расплескать чёрно-фиолетовую жидкость по дороге, мы обязаны были приносить с собой каждое утро в свой класс. Керамическая чернильница, чтобы не опрокинуться, вставлялась в специально выпиленную для неё дырочку в парте. В чернильницу макалась ручка с металлическим пером, ею мы писали задания в расчерченных тетрадях.

Забывший свою чернильницу оборачивался и макал своё перо в чужую. Это постоянное маканье отвлекало меня от полюбившегося мне занятия – чистописания. Я, как и другие обладатели чернильниц, пожаловался нашей классной учительнице, которая заявила, что каждому, кто обернётся макнуть ручку, нужно плевать в лицо. Что я со злорадством и исполнил. Противная девчонка, сидевшая за партой впереди и постоянно изводившая меня “маканьем”, завопила, обращаясь к учительнице: “Мне лицо оплевали!” – “Так тебе и надо”, – прозвучал ответ учительницы. Мой плевок послужил сигналом к плевкам, родившим слёзы, ругань и драки в школьном коридоре. Но через пару дней чернильницы уже никто не забывал.

Арифметика, алгебра, геометрия, диктанты, сочинения – всё проходили, но что больше всего увлекало и интересовало меня, так это чистописание. Поскольку уже долгие десятилетия данный предмет исключён из школьной программы, мало кто сегодня знает, что крылось за этим словом.

Ученические тетрадки были разлинованы по-разному. Для математических предметов – в клеточку, для диктантов – горизонтальные полоски, а для чистописания были вычерчены линии горизонтальные с пересекающими их диагоналями. И учительница вешает на стену образчик – большую букву “А”, которая называется заглавной. Она объясняет нам, с какой точки надо начать движение пера, а куда вести и в какой части буквы делается нажим. Движения плавные, линии у всех букв закруглённые. И мы исписываем заглавной буквой “А” тетрадь за тетрадью.

“Слишком жирный нажим пера, очень неуверенная тонкая линия! Эта буква слишком толстая, расползлась за линию, а эта – худышка. Никуда не годится!” И так учительница проверяет каждую букву каждый день. Двойка! Опять двойка! За столь позорные отметки дома ученики получают традиционную для того времени порку. Порка обычно совершается отцами, и лупят они по голой заднице офицерским ремнём. Я часто бывал порот, но не отцом, который никогда меня не бил, а мамой.

Тройка (удовлетворительно) – порка. Четвёрка (хорошо) – и явно несправедливо, но я опять порот! “Учиться надо только на отлично!” – кричит мать. Настенные часы бьют четыре раза. Четыре часа утра, папы нет, а я, изрядно побитый (рука у бывшей кавалеристки довольно тяжёлая), так хочу спать. Но я сижу за столом и пишу одну и ту же букву, одну и ту же букву, одну и ту же букву.

Но вот буквы в моей тетради стройнеют, обретают положенный наклон, тончайшая линия, плавно закругляясь, делает правильный нажим, и листок, исписанный идеальной буквой, аккуратно вырывается учительницей из моей тетради, на него ставится фиолетовая печать со словом “образец” и в застеклённой рамочке вешается на стене в коридоре нашей школы.

Пятёрка – отлично. Эксцентричная мама целует меня, прижимает к груди и кричит сидящему в соседней комнате отцу: “Мишенька у нас – гений!”

Гением я, конечно, не стал, но чистописание меня увлекло, я исписывал по доброй воле десятки тетрадей, научился делать правильные наклоны букв на белых расчерченных листах. Получал невыразимое удовольствие аккуратно переписывать понравившиеся мне стихи. И, наверное, именно тогда родились мой интерес и любовь к каллиграфии.

Лет с пятнадцати я стал пристально вглядываться в работы мастеров китайской и японской каллиграфии, всё больше и больше подпадая под очарование таинственных, неведомых для меня иероглифов, преисполненных удивительной красоты. Я не знаю, какие слова, фразы заключены в эти иероглифы, но мне вполне хватает необъяснимой красоты этих трепещущих, гармонично переплетающихся линий, точек, мазков, рождённых волшебной кистью каллиграфа. Разумеется, я не обошёл вниманием прекрасные образцы каллиграфии мастеров средневековой Европы, России. Многочисленные копии каллиграфических шедевров укрепили мою руку, и, приложив усилия, я мог иногда что-то забавно “накаракулить” на бумаге. Но, разумеется, мастером каллиграфии я так и не стал, поскольку, несмотря на любовь к ней, она не являлась центральной темой моих творческих поисков. Хотя, оставляя автограф в своих книгах, не могу удержаться от малость вычурных линейных загибонов, чем часто заслуживаю возглас: “Какой у вас интересный и красивый почерк!” Никаким красивым почерком я не обладаю, просто я когда-то учился в советской школе чисто- и правописанию.

Один эпизод запал мне в душу. В 1975 году в одной из парижских галерей у меня была выставка графики, был издан каталог. В какой-то день я зашёл в галерею и увидел группу японцев, человек десять, рассматривающих мои работы. Галерейщик, разумеется, сообщил японцам, что молодой художник и есть автор работ. Японцы спросили, смогу ли я поставить автограф на каталоги, которые они хотят купить. Я согласился, и японцы выстроились в очередь за подписью. Я подписываю один каталог первому японцу, он улыбается и протягивает мне ещё