Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

один, я подписываю и второй, но он хочет мой автограф и на третий! И так было с каждым из японцев. Некоторые держали в руках по пять каталогов. Я спросил переводчицу, сопровождавшую японцев, почему они купили по нескольку каталогов. И переводчица пояснила, что мой автограф является для них образцом каллиграфии, а купили по нескольку экземпляров из-за того, что каждый автограф отличается от другого. Я был польщён – уж кто-кто, а японцы в каллиграфии разбираются.

…Жизнь в Уручье была довольно безрадостной: четыре унылых строения, за ними лес, с утра до вечера несутся выстрелы с полигона, иногда слышен грохот артиллерийских орудий. По воскресеньям, когда стрельба прекращается, бредём с мальчишками через лес к полигону собирать гильзы от патронов и снарядов. Иногда можно было найти и неиспользованные патроны, и тогда, как и в кёнигсбергскую пору, мы разжигали костёр в лесу, бросали в него найденные патроны и бежали со всех ног к близлежащему бугру, чтоб залечь за ним в ожидании звуков от разрывающихся патронов. А в остальном… Школа, отметки в дневнике, периодические порки, пьяный отец, скандалы с матерью.

Мы – мальчишки, дети офицеров, вечно занятых совещаниями в штабе, обязательными политзанятиями и вечерними пьянками, – сами себе придумываем развлечения: сооружаем пугачи, которые мастерятся из головки патрона, обмотанной проволочкой на одном конце, а на другом – обыкновенный гвоздь, тоже обмотанный проволокой. Затем в углубление головки патрона засыпается сера, соскобленная с трёх головок спичек, в неё вжимается острый конец гвоздя, и шляпкой гвоздя со всего маху ударяем по стене дома. Грохает так, что в ушах минут десять стоит звон. Бабки (матери офицеров и их жён) вопят на нас, высунувшись из окон досов. Но одними пугачами их тревоги не исчерпываются. Для этих сварливых бабок мы готовим сюрпризы почище грохота.

Где-то за солдатской казармой обнаруживаем ящик с карбидом. Карбид – это каменистое химическое соединение, и, если на него капнуть водой, он начинает шипеть, пузыриться и вскипать, издавая при этом омерзительный запах. Температура у облитого водой карбида высокая. Мы набиваем пустую бутылку из-под водки наполовину карбидом, наливаем туда воды, крепко-накрепко затыкаем бутылку пробкой и прячем её под скамью, куда должны прийти на посиделки злые бабки. Они являются незамедлительно, усаживаются, и… нагретая до предела карбидом бутылка с треском лопается, и нестерпимая вонища окутывает скамью. Крики, проклятия… А мы наблюдаем из-за угла и буквально лопаемся от смеха. Ну вот, пожалуй, и все развлечения в военгородке. Мало что вспоминается об этом периоде отцовской ссылки.

Пару раз отец возил нас с мамой в Минск в универмаг. Многоэтажное здание было набито народом, приехавшим из белорусских сёл и деревень. Мужчины в кирзовых сапогах, в пиджаках, на головах кепки с пуговкой, женщины в ситцевых платьях, на головах косынки. Покупают, орут, толкаются и при этом беспрерывно лузгают семечки подсолнуха и плюют шелуху на пол. Весь пол универмага засыпан этой шелухой. “Уваха! Уваха! Ховорыт Мынск!” – несётся из репродукторов по всему универмагу. Буква “Г” произносится по-особому, что-то среднее между “Х” и “Г”. За белорусский акцент я схлопотал по шее от блюстительницы чистоты русского языка – моей мамы. Этот эпизод тоже остался в амбаре моей памяти.

В досах жили и офицеры-белорусы, дети которых говорили по-белорусски, и даже когда переходили на русский, то всё равно сохраняли белорусский говорок. И вот как-то летом я, придя домой, радостно сообщил маме, что мой приятель “Хлеб ухостил меня винохрадом!” – “Вот тебе – Хлеб!” – отвесив мне солидную затрещину, сказала мама. “Вот тебе – ухостил!” – и я получаю вторую. “И вот тебе – винохрадом!” – и я зарабатываю третью. “Ещё раз «хакнешь» – заработаешь опять по шее!” И мой белорусский акцент исчезает навсегда.

И, пожалуй, ещё один эпизод почему-то запомнился довольно чётко. Привычка быть одному привела однажды летним днём в глубину соснового леса. Накануне я прочёл пару сказок моих любимых братьев Гримм, в которых злые кровожадные великаны, обитающие в дремучих лесах, не щадили тех, кто попал им в руки. Огромные сосны окружали меня, день был тёплый и солнечный, громадные кроны деревьев загораживали солнечный свет, и в лесу царил лёгкий полумрак. Я брёл в оглушительной тишине, скользя сандалиями по высохшей рыжеватой хвое, густо усыпавшей землю. Не знаю отчего, но мне впервые почему-то стало тревожно на душе и, пожалуй, даже страшновато. Но я упрямо шёл вперёд, рассчитывая дойти до стрельбища и там чем-нибудь поживиться, может, даже найти взрывную противотанковую головку наподобие той, которой мой отец в Кёнигсберге разнёс печку на кухне. Вот её-то мы бы с мальчишками из нашего доса и грохнули.

И вдруг на небольшом пригорке, поблёскивающем сухой хвоей и освещённом лучом солнца, под стволом уходящей в небо ели я увидел здоровенную коричневую какаху нечеловеческих размеров. Она лежала на рыжем покрывале хвои спокойно и, как это ни комично звучит, торжественно. По крайней мере, я так подумал. И вдруг стало не по себе. Уж больно необычным казалось жужжание кружащихся зелёных мух, в котором было что-то устрашающее. Я молча смотрел на эту приблизительно сорока- или пятидесятисантиметровую какаху, толстенную, как колбасина, и в мозгу вертелось одно: кто же и какого же роста должен быть её производитель. Казалось, что из-за стволов сосен вот-вот кто-то появится. И сломя голову я побежал прочь от устрашающего места.

Вот и все мои воспоминания о белорусском военгородке под названием Уручье.

Барановичи

Кто-то из высоких армейских чинов решил вызволить провинившегося полковника из захолустной дыры, именуемой Уручьем, и мы переезжаем в небольшой, бывший польский, а ныне белорусский городок, называемый Барановичи. Ничего интересного в барановичский период в нашей жизни не происходит. Я хожу в школу, опять получаю двойки, тройки и четвёрки. Получив двойку по какому-либо предмету, вместе с другими двоечниками, прежде чем прийти домой, ходим часами, обсуждая, что можно подкладывать в брюки – бумагу или кусочек фанеры, чтобы заднице не было так больно во время порки.

Отец днём на службе, в полку, вечером пьёт с боевыми друзьями и скандалит с мамой. Обычные будни офицерской семьи. Запомнились только два забавных эпизода. На какой-то праздник отец привёз из полковой кухни молочного поросёнка. На следующий день уже были приглашены на ужин несколько офицеров с жёнами. Мама положила порося в небольшое деревянное корытце и, поскольку холодильников в ту пору не было, корытце с поросёнком пристроила в открытой форточке кухонного окна. Думая о завтрашнем дне, о том, как она приготовит поросёнка, мама посмотрела перед сном на присобаченное в форточке окна корытце, из которого на фоне ночного