Большая книга ужасов – 91 - Елена Арсеньева

когда ты прочитаешь свои письма. От этого зависят наши судьбы, зависит наша жизнь.

Я даже отпрянул:

– Это не мои письма! Они не мне адресованы! Что в них может быть такого важного? Я не хочу их читать!

Это были последние содрогания моего страха, моей нерешительности. На самом деле именно это я и собирался сделать – прочитать письма. Именно это я и пообещал старухе, которая нарочно прилетела сюда, чтобы посмотреть мне в глаза и взять с меня обещание это сделать.

Не знаю, каким мучениям ее подвергал Древолаз за эти отлучки. Может быть, хотя она и тень, и призрак, и высохший труп, он причинял ей какую-то страшную боль? Но все же она прилетела ко мне и заставила дать честное слово…

Да, я пообещал. Я почти решился. Но сейчас вдруг снова нахлынули прежние сомнения. А вдруг в письмах мама просит у Лехи прощения за то, что не смогла его защитить? А вдруг она пишет, что любит его даже мертвого больше, чем меня?!

Как я вынесу это? Захочу ли я после таких слов возвращаться? Ведь мое возращение – это не только жить снова дома, но и узнать что-то новое о себе и своей семье. Вдруг я узнаю, что, если бы от мамы зависело, кого из двух сыновей выбрать, она выбрала бы его?!

Я очень люблю маму. Я не смогу… я не выдержу, если узнаю, что она хочет, чтобы вместо меня вернулся Леха!

– Ты должен прочитать, – мрачно буркнул Пепел. – Ясень сказал, что от этих писем зависит и судьба Коринки, не только твоя. И ей и тебе удастся вернуться, если только ты их прочитаешь.

– Александр, – пролепетала Коринка. – Саша… ты же понимаешь… От этого зависит вся наша жизнь! – Она смотрела на меня своими вишнево-черешневыми глазищами, которые казались еще больше от слез, и я понимал, что сейчас она думает о своем Дени, о Париже, о своей семье, в которой по выходным звучит только классическая музыка, о своем лицее и о латинском языке, о дороге «Пети Сентюр», где они часто гуляли с Пеплом и с Дени…

«Может, я зря на себя нагоняю всякие страхи? – подумал я. – Может, мама и не думала ничего такого особенного Лехе писать?»

– Ладно, – проворчал я. – Так и быть. Конечно прочитаю. А вы найдите все наши пуговицы и придумайте, как их пришить.

* * *

Я не знал тогда, что страхи нагонял на себя не зря. Не знал, что эти воображаемые страхи ни в какое сравнение не идут с теми, которые мне вскоре откроются.

Я ничего еще не знал!

* * *

Пепел-пес сообщил, что сейчас знаков ужаса не чувствует – то есть Древолаз покинул лес, – и поэтому собирается пошнырять по ближайшим домам и поискать иголки с большей тщательностью, чем искал раньше. Коринка снова начала перебирать пуговицы, пытаясь все-таки обнаружить те, которые были на ее кофте и на моей безрукавке, но вскоре жалобно попросила разрешения немножко передохнуть – все-таки ей сегодня здорово досталось, она натерпелась страхов гораздо больше, чем мы с Пеплом! Я, конечно, не возражал. Коринка ушла в другую комнату, а я сел в кресло-качалку, накинув на себя плед, недовязанный нашей с Лехой прабабкой (мне как-то легче вот так сидеть, под этим родственным пледом), и начал открывать конверт за конвертом в хронологическом, как говорится, порядке.

То, что я прочитал в первом письме, поразило меня в сердце и глаза побольней, чем осколки заколдованного зеркала поразили бедолагу Кая в сказке Андерсена «Снежная королева». К тому же осколки исказили в его глазах картину мира, а у меня, наоборот, исправили ее.

Но боль от этого не уменьшилась!

Мой дорогой ненаглядный сыночек, мой милый Лешенька! Сегодня твой день рождения. Прошел ровно год с той страшной ночи, когда я потеряла тебя. Помню, узнав, что у меня должны родиться близнецы, я даже растерялась: не могла понять, как это можно – любить одинаково двоих детей, а не одного ребенка. Но той ночью у меня остался только один ребенок… Иногда я думаю, как бы поступила, если бы выбор, кому из моих сыновей жить, а кому умереть, был предоставлен мне. Я бы лучше согласилась умереть сама. Вы оба мне дороги, вам обоим я дала жизнь, и вот на моих глазах она была так страшно отнята у тебя…

Все заботы я обратила на твоего брата, но Саньке принадлежит лишь половина моего сердца – вторая всегда с тобой. Каждый год я буду писать тебе письма, не сомневаясь, что они дойдут до тебя. Эту возможность купила своей жизнью твоя прабабушка Агния Алексеевна. Ее внук, твой отец, стал далеко не первой жертвой чудовища, которое погубило тебя и еще множество людей. Я знаю, что сейчас ты вряд ли поймешь случившееся: слишком рано я пытаюсь объяснить тебе такие сложные, такие непостижимые даже для взрослого, а тем паче для ребенка вещи. Но весь этот год я так много думала о тебе, что считаю тебя уже совсем большим и очень умным! К тому же обещано, что, когда тебе исполнится шестнадцать, ты узнаешь правду.

Не знаю, как это произойдет, но мне ничего другого не остается – только верить.

Целую тебя крепко, милый мой Лешенька, думаю о тебе каждую минуту! С нетерпением жду следующего года, когда смогу написать тебе опять.

Итак, это первое письмо. Думаю, мама писала его больше для себя, чем для годовалой деревяш… я хочу сказать – для моего деревянного брата, для мертвого Лехи Лесникова. Я даже и сейчас не все в этом письме понял, некоторые намеки вообще не разгадал, а уж в годовалом-то возрасте это вообще невозможно. Вот разве что смерть открыла в Лехе особые способности и он каким-то образом постигал содержание.

Но это ерунда, конечно.

А может, мне просто хотелось думать, что это ерунда.

Я открыл второе письмо, потом третье, потом четвертое – ну и так далее.

Они ничем не напоминали первое письмо. Они вообще были совсем другими. Они были даже веселыми! Мама писала так, будто Леха куда-то на время уехал, а она просто сообщает ему, что происходит в нашей семье. Как я пошел в детсад, а потом в школу; как они с Серегой поженились; про отъезд бабушки на Урал, про рождение у тети Оли сначала одной, потом другой дочки, про то, как мы звонили им и поздравляли со всякими праздниками; про то, как я учился – сначала так себе,