Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Но доктор Ливорно не дает себя отвлечь и продолжает перебирать слова.

Наг я вышел из чрева матери моей… наг и возвращусь… если этого поражает Он бичом вдруг… то пытке невинных посмевается… покойны шатры у грабителей… и безопасны… у раздражающих Бога… которые как бы Бога носят в руках своих…

Художник закрывает глаза и притворяется спящим. Он не знает, сколько времени прошло. Операция была успешной или вовсе не понадобилась, как сказал доктор Готт. У него больше нет боли. Он удивлен, что все оказалось совершенно безболезненным. И не осталось никакого шва. Никакого рубца. Как же они проникли к нему внутрь? Не оставив следа? Он чувствует себя легко. Разве бог в белом не сказал: можете предусмотрительно считать, что вы исцелены. Исцелен! Странное состояние. Безболезненное чувство потрясающей легкости. Сомневающееся, робкое, райское.

Когда-то давно боль стала его вторым пульсом, он нащупывал ее, слушал ее пальцами, проклинал. Боль была частью его самого, как его дыхание, его пот, как его жизненные соки. Сказать, что ему недостает ее, было бы неправильно.

Нет, разве может недоставать боли, и все же у него пропало нечто, что принадлежало ему как орган, часть тела, ноющее ощущение. Он чувствует себя так, будто у него что-то ампутировали, ампутировали боль. Что может быть нелепее? Нельзя даже думать об этом. На какой-то миг ему кажется, она еще здесь, но это иллюзия. Здесь ничего больше нет. Его желудок безболезненно отсутствует. И как странно ведет себя доктор Ливорно, и насколько не похоже его бесстрастное чтение на то, как некогда Модильяни, будто одержимый, декламировал собрату-художнику Хаиму Сутину эпизод про вошь из Лотреамона или про лес самоубийц из Данте. А сейчас он так удивительно сдержан.

И поразил Иова проказою лютою… от подошвы ноги его… по самое темя его… и взял он себе черепицу… чтобы скоблить себя ею… и сел в пепел…

Художник закрыл глаза и упорно притворяется спящим. Но доктор Ливорно все звучит и звучит у него в ушах. Тихо и отрешенно произносит он слова в белизну.

Да померкнут звезды рассвета ее… пусть ждет она света… и он не приходит… и да не увидит она… ресниц денницы!

Стой, не прыгай! Не прыгай! Не прыгай!

Художник хочет закричать, подняться с помоста, но рука Мари-Берты ласково толкает его назад и переворачивает мягкую ткань на лбу.

Тише, тише, никто не собирается на ходу прыгать из машины…

Не из машины, из окна, женщина там вверху, ты должна ее остановить…

Ма-Бе узнает сон, о котором он ей часто рассказывал. И как всегда удивляется:

Почему тебе все время снятся женщины, прыгающие из окна?

Не женщины, одна женщина… Жанна.

Колесо катафалка попадает в выбоину на одной из этих бесконечных проселочных дорог, машина вздрагивает, и Сутин вдруг видит молодую женщину, которая выбрасывается из окна на шестом этаже. Это на улице Амьо, он знает точно, и все-таки не там. Место какое-то другое, но происходит это всегда одинаково. Она поднимается на подоконник, спиной к улице, потом делает шаг назад. Этот шаг он видит снова и снова, но ни ужас при взгляде на окно, ни его крик не в состоянии его разбудить. Морфинный мессия так и будет стоять на тротуаре улицы Амьо и кричать вверх:

Стой! Не прыгай! Не прыгай!

Но сколько бы он ни тянул руки, женщину уже не удержать, с сухим звуком она падает на мостовую. Никто не слышит, как дробятся кости, никто не видит кровь, бегущую изо рта. Здесь никого больше нет. Улица Амьо совершенно пуста.

Почему она это делает, бормочет художник, но Ма-Бе не понимает.

Да, у него был друг, самый невероятный из всей захудалой шайки. Амедео! В военном 1915 году. Амедео. Итальянский любимец богов, которому в одиннадцать лет они послали плеврит, в четырнадцать – тиф, и он месяц пролежал в лихорадочном бреду, балансируя между жизнью и смертью, а в шестнадцать – туберкулез и кровохарканье. Любимец богов? Так утверждает его имя. Циничные боги для Modi le maudit. Моди прóклятого. Позже Сутин не может простить другу, что тот втянул его в свои попойки. Прокля́тый алкоголь еще больше распалял яростную смертельную кислоту в желудке.

Никто не мог этого предвидеть. Моди и Хаим. Всеобщий соблазнитель, позер и переодетый аристократ в промежутке между двумя попойками и великим буйством берет застенчивого, шлепающего губами молчуна под свое крыло. Месье Монпарнас качает головой. Отпрыск семьи разорившихся лесоторговцев из Ливорно и сын портного-заплаточника из Смиловичей – такой странной парочки друзей он еще не видел. И удивляться ему придется теперь непрерывно. Один – громко хохочет, без конца читает вслух своего Данте, нет, не просто читает, а взрывает воздух раскатистыми, лопающимися от восторга итальянскими звуками. Сутин молча сидит в углу, ощупывает ладонями голову, облизывает губы и с удивлением наблюдает спектакль.

Моди, вечно пьяный от абсента и сивухи, жизнь – в угаре. Он курит гашиш и опиум, утверждая, что это единственные доступные средства от его туберкулеза. При этом всегда чисто вымыт. Нет ни одного дня, чтобы он не шагнул в старую помятую ванну. Вымывшись, отправляется на охоту по кафе Монпарнаса. Он может все, с легкостью бросает штрихи на бумагу, быстро, все должно происходить быстро, как сама жизнь, ни один эскиз не отнимает у него больше нескольких минут. В кафе он подстерегает случайного клиента, который поставит ему стакан джина за карандашный портрет. Он платит своим блокнотом. Что за неприличная легкость, с которой он наносит на бумагу несколько черт, голову, глаза, нос, надменный рот.

Для диковинного друга из Смиловичей каждая картина – мучительное испытание, которое обычно заканчивается ее уничтожением. Опрятность – не подспорье для того, чтобы общаться с людьми там, снаружи. Постепенно Сутин отгораживается от мира плотной стеной телесных запахов. Он не хочет лишиться защитного барьера. Те, кто чересчур приближаются к нему, заблаговременно меняют курс. Сильный запах – оружие против навязчивого мира.

Изобретательный Моди показывает ему даже, как бороться со вшами и клопами, как держать докучливых сожителей подальше от себя. Он сдвигает вместе оба продавленных матраса в Сите-Фальгьер и окружает матрасный остров стеной пепла. Позже, однако, он утверждает, что хитрые твари забираются на потолок мастерской и падают оттуда на жильцов, которые лежат внизу, каждый с книгой в руках, поставив рядом свечу. Находчивые создания, намного умнее нас.

Сутин перестает слышать. Фужита, поводырь, сосед по Сите-Фальгьер, ведет его в больницу Лаэннек. Что тут у нас? Множество крохотных клопиных яиц. Врач только удивляется и выуживает из уха художника целое клопиное гнездо.

Сутин слышит опять. И еще в катафалке до него доносится голос Модильяни. Он здесь, в его левом ухе, которое покоится на ладони его согнутой руки. Сутин слушает. Он здесь.

Сие насекомое… люди кормят даром за свой счет… оно не любит вина… предпочитая ему кровь… оно способно… при помощи темной силы… увеличиться до размеров слона… и растоптать людей, как колосья… голова служит ему троном… и вот уже грядут они, его бесчисленные потомки… которыми оно вас щедро одарило… дабы ваше отчаяние было менее горьким…