Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

с американской НКО Revive & Restore («Воскресить и восстановить»), пытаются дать странствующему голубю вторую жизнь. Путем процедуры, которая дословно называется «девымирание» – de-extinction – и предполагает использование ДНК от музейных экземпляров животных, эмбрион полосатохвостого голубя можно превратить в эмбрион странствующего голубя. Поборники девымирания говорят, что воскрешение видов дает человечеству шанс на искупление. Воссоздав вид, который мы прежде довели до вымирания, мы получаем возможность загладить проступок предков. Возможно, небо снова заполнят странствующие голуби – и на фоне этого бессмертного небосвода наши утраты и та истина-предостережение, которую утраты несут миру, будут аннулированы.

История рода человеческого – это история несерьезного отношения к тревожным звоночкам природы. Мы отнекиваемся и торгуемся. Подправляем точку отсчета. Нажимаем кнопку перезагрузки, очищая свою память. Колдуем с генами и пускаемся в безумные научные эксперименты. Модифицируем свои тела и неуклюже встреваем в деятельность биосферы. Бросаем вызов смерти и разложению. Вырываемся за пределы возможного, компенсируем свою уязвимость с помощью инженерии и ноу-хау. Игнорируем обратную связь и предостережения собственного организма и планеты Земля.

Пусть в моем сердце найдется местечко для воскрешенного странствующего голубя или его приблизительной факсимильной копии, я остерегаюсь мира, где нет пределов возможного, где люди чувствуют себя всемогущими, где мольбы изменить курс не слышны за самодовольными эйфорическими воплями изобретательства.

Способны ли мы вспомнить о своей уязвимости, когда снова чуем свою силу? Способны ли мы ощущать одновременно и хрупкость, и мощь своего организма, ощущать ту печаль, которая продолжает жить даже в недрах радости? Те из нас, кто сталкивался с чрезвычайными обстоятельствами (неважно с какими: несчастный случай, или болезнь, или смерть близкого человека), часто удивляются, как быстро возобновляется обычная жизнь, как властно мир врывается в наши сердца, вновь увлекая нас за собой, словно ничего особенного не случилось.

Я не хочу быть сморщенной старушкой, которая в беседах с внуками вспоминает, что когда-то в небе пролетали кроншнепы.

Иногда стоит признавать, что в некоторых местах и в некоторые минуты что-то приходит в негодность, жизнь исчерпывает свои возможности. Иногда мы остаемся с теми, кто запинается и хромает, потому что мир, воплощенный в реальность, уязвим и становится еще уязвимее, когда мы во имя научно-технического развития и прогресса стараемся подавить осознание его уязвимости. Жизнь никогда не обходится без невзгод, неудач и уязвимости. Иногда невозможно найти легкую панацею от беспокойства и психологического дискомфорта, обуревающих восьмилетнего мальчика. Иногда за болезнью не следует полное выздоровление.

В конце мая, когда перелетных птиц в ночном небе было уже меньше, мой младший сын проснулся, увидев сон, и забрался на нашу постель. Он был в нервном истощении пополам с ликованием. А приснилось ему, что он катается на прикрепленной к дереву гигантской тарзанке, воспаряя всё выше и выше, отбросив страх высоты, которым страдает наяву.

– Мне казалось, что я летаю, – сказал он и показал на свое сердце, распираемое чувством фантомного взлета.

– Ты не упал? – спросила я.

– Нет.

– А с тарзанки прыгнул?

– Нет, – сказал он, на миг замявшись. – Но в следующий раз, наверно, прыгну.

Я не могла понять, искренне ли он это сказал или лукавил, по-настоящему осмелел или подумал, что я жалею, что сын у меня не смельчак. Но это вообще-то неважно. Сон был к лучшему.

Однажды, впоследствии, я ему скажу: внешние проявления нашей храбрости могут принимать самую разную форму. Мы храбры, когда дерзко мечтаем, но и когда колеблемся – мы тоже храбры. Мы храбры, когда сознательно не отступаемся, даже если сердце испуганно бьется, нашептывая: «Ничего-то у тебя не выйдет, только брякнешься лицом в грязь». Мы храбры, когда с неиссякаемой терпимостью прощаем себе сотни ошибок. День за днем. Мы храбры, когда упорствуем.

Лето

Июнь – июль

Затишье

щегол и красношейные поганки

о мирном затишье и зловещем затишье, а также о том, что, как правило, тяжело оставаться в одиночестве и сидеть сложа руки

Небо было предгрозового розовато-лилового оттенка, вода – цвета зеленой патины, а мы сидели на дорожке примерно в шести футах от плавучего гнезда. Было это в парке Хамбер-Бэй, где пара красношейных поганок в черных шапочках – такой у них брачный наряд – соорудила гнездо и недавно высидела трех птенцов. Самка царственно восседала на своем неопрятном троне, а полосатые, как зебра, малыши устроились у нее на спине. Самец прочесывал пруд в поисках гольянов – нырял и всплывал, и, как только он возвращался с едой для семейства, три крохотных клювика жадно хватали воздух. Родители дежурили в гнезде по очереди: высиживали последнее яйцо, отправлялись с птенцами на недолгие заплывы.

Гнездо представляло собой прочную, но неряшливую на вид кучу веток, камыша и водных растений, причем в дело были пущены также пластиковый магазинный пакет и облезлый стаканчик от мороженого. Жилище это – как вообще большинство современных домов – находилось в состоянии вечного ремонта. Время от времени самка приносила супругу несколько новых стебельков, и он располагал их сообразно какому-то нечеткому плану реконструкции.

Фотографы, выстроившиеся вместе с нами вдоль дорожки, беспокойно косились на облака. В толпе распространялась заразительная непоседливость. Музыкант носился взад-вперед, наклонял свою камеру то так, то эдак, снедаемый бурной энергичностью – так бывает, когда объешься сладостей.

Тут вдали зарокотал гром, и пришлось делать ноги. Мы выбежали из парка, на миг задержавшись взглянуть на гнездо балтиморской иволги и на щегла, сидевшего на ветке в нескольких футах оттуда. Он был соблазнительно фотогеничен – светился сверхъестественно желтым на фоне грозового иссиня-черного неба. Я подметила, что музыкант заколебался, потянулся к кофру с фотокамерой.

Мы бросились бежать и, едва успели добраться до укрытия, хляби небесные разверзлись.

⁂

Когда на следующий день я вернулась, волоча за собой сыновей, уже вылупилась еще одна красношейная поганка. Мы понаблюдали, как малыши дурачились, словно клоуны: опрокидывались набок, карабкались к матери на спину.

В тот вечер сыновья занялись изучением поганок. Младший зачитал вслух кое-какие основные факты: водоплавающая птица, мастерски ныряет, замысловатые брачные ритуалы, громкий брачный крик, сделал паузу.

– О. Эпически круто, – сказал он. – Здесь написано: находки палеонтологов свидетельствуют, что поганки застали времена, когда по Земле разгуливали динозавры!

В тишине, которая воцарилась после этих слов, каждый из нас, наверно, вообразил в меру своих представлений, как поганка и трицератопс встречаются на узенькой дорожке. Картина, возникшая в моей голове, изобиловала богатейшей мегафауной и тиной древних болот. В тот миг вся современная инфраструктура испарилась, и передо мной промелькнуло то, что Дж. Б. Маккиннон в своей прелестной книге «Мир прошлого и будущего» называет «под-историей» – смутное видение «местности, которая жила своей жизнью до того, как зажил своей жизнью мегаполис».

В воображении моих сыновей, верно, возникли более неистовые, не столь безмятежные сцены, но, думаю, все мы согласились бы, что наши неуклюжие свежевылупившиеся друзья вдруг стали выглядеть