Воскресный день у бассейна в Кигали - Жиль Куртманш

– Вы драматизируете, господин Валькур.

– Хотел бы я, чтобы вы были правы, господин Ламарр.

Он толкнул дверь корпуса «Б». Слева в небольшом кабинетике санитарка заполняла формуляр. На столе, за которым она писала, теснились банки, наполненные ватой, пробирки, шприцы, апельсиновые корки. «Добрый день, мсье Бернар, если вы к Селестене, то вы опоздали, она умерла вчера утром». Он познакомился с Селестеной в «Космосе». Она попросила его дать ей немного денег взаймы на учебу на международных курсах секретарш, долг обещала вернуть через несколько недель. Селестена не унималась и, положив руку ему на колено, сказала: «Даже если не одолжишь, я хочу быть с тобой сегодня вечером, исключительно ради удовольствия». Она снова явилась к нему, уже в два часа ночи, в отель. Он положил ее спать в шезлонге на балконе. А потом неожиданно проснулся оттого, что Селестена, сидя на краю кровати, упорно массировала рукой его член. Кончить он не смог, но немного денег ей дал. Она стала регулярно приходить к нему, когда не было клиентов. Потом исчезла. Он вновь увидел ее уже в корпусе «Б», лежащей валетом со старухой, больной туберкулезом. Она снова попросила его одолжить ей денег на еду. Нет, он пришел не к Селестене, а по делу. «Бернадетта, сколько нас сегодня? Господин Ламарр, работающий на канадское правительство, проводит исследование на предмет финансирования услуг здравоохранения в Руанде». Санитарка отодвинула в сторону несколько склянок и вытащила толстенную книгу в синей обложке с позолоченным тиснением, напоминающую старые реестры, в которых раньше вели бухгалтерию, пока на смену им не пришли компьютеры и не освободили кабинеты от раздутых папок, занимавших слишком много места. Она медленно прошлась по колонкам концом изгрызенной ручки и написала итоговую цифру на бумажной салфетке, которую вытащила из рукава. Корпус «Б» держался в середняках. За эту неделю две койки вышли из строя, рухнув под весом нескольких пациентов. «Итого, 68 коек и 153 больных. Немного легче, чем в прошлом месяце, когда на 70 коек было 180 больных». Совершенно абсурдная и непонятная для Ламарра арифметика, который побывал в больнице всего лишь раз, провел пять дней в отдельной палате с большой кроватью, телевизором, рабочим столом и удобными креслами, не говоря уже о душе и небольшом холодильнике, который его жена заполнила паштетами, сырами и вином, что так скрашивало пребывание в этом весьма угнетающем месте. Мари-Анж, так звали его жену, даже провела с ним там одну ночь. Собственная храбрость и осознание нарушения запрета так вдохновили ее, что после того, как на нее быстренько, опасаясь неожиданного прихода санитарки, забрался муж, она пару раз чуть было не вскрикнула, чего раньше за собой не замечала. Испытав оргазм, она стала представлять себе секс в других, весьма неожиданных местах: в лифте, в туалете самолета, автомобильной стоянке у торгового центра в пятницу вечером и даже в небольшом кабинете мужа в министерстве иностранных дел. Жан Ламарр отверг все ее настойчивые предложения, которые никак не укладывались у него в голове, намекнув жене, что лучше бы она сходила к психиатру. Ребенок, который должен был родиться менее чем через два месяца, стал плодом этой тяги к запретному. Он был зачат за пять минут с незнакомцем на парковке шикарного ресторана, в котором ужинала Мари-Анж, пока ее муж, образцовый служащий, работы в офисе сверхурочно, о чем его никто не просил, В тот раз она не сдерживала криков. Мужчина испуганно бежал, забыв застегнуть ширинку, - член так и болтался снаружи, хотя на улице было прохладно. Сегодня, сидя под фикусом у отеля, она думала только о том, что скоро исчезнет ее огромный живот, который был преградой между ней и всеми мужчинами, кроме одного - стыдливого мужа, который всегда спал в пижаме и не снимал ее, даже когда старательно пыхтел над женой.

– Сколько больных СПИДом, Бернадетта?

– Около ста.

Они попали в настоящее царство хаоса. На каждой койке лежало по двое больных, зачастую еще и с детьми на руках. Под каждым таким убогим лежбищем ютился еще один больной, хорошо, если на циновке, а то и прямо на бетонном полу. Повсюду ползали, носились дети. Те, что постарше, кормили матерей, которые были уже не в силах держать ложку с сероватой кашей. В дальней комнате несколько добровольцев, все ВИЧ-инфицированные, от койки к койке таскали огромную кастрюлю с каким-то варевом. Они участвовали в одной из программ отца Луи и ежедневно разносили бесплатное питание больным СПИДом, которые остались без семьи или были слишком бедны, чтобы платить за еду. Сегодня им предстояло накормить более семидесяти человек, и они боялись, что провизии на всех не хватит.

– Фотографируйте, господин Ламарр. Не стесняйтесь. Им будет только приятно. Всякий раз когда их фотографируют или снимают на камеру, у них появляется слабая надежда на то, что скоро придет помощь. В любом случае они умирают раньше, чем успевают понять, что ни одной из мировых держав нет до них дела.

Молодой дипломат вспотел так, что капли стали проступать сквозь одежду. Его постоянно тошнило, и, как только он покинул корпус «Б», его вырвало на глазах у галдящих мальчишек - он чуть не умер от стыда. Визит в морг, в котором не работал кондиционер, нисколько не улучшил состояние его желудка. Здесь воняло даже не разлагающимися трупами, а скорее, гниющей жизнью. Он попросил Валькура сделать для него несколько кадров, а сам выбежал на улицу - его снова стошнило. На носилках лежал обнаженный труп Кардинала. На лбу дырка от пули, еще две - рядом с сердцем. Убийцы стреляли умело и хладнокровно, не тратя лишних патронов. Других следов насилия на теле не было. Грабители или обозленные работяги изрубили бы его в клочья. Он сделал три снимка, как просил Ламарр. Один для посольства, второй для руандийской полиции, третий - для французских спецслужб. Именно такой приказ отдала Ламарру консул, находившаяся у десятой лунки гольф-клуба Кигали, когда ей позвонил молодой дипломат. Следствие поручат французам, поскольку доверять руандийской полиции нельзя. Но самое главное, добавила она, если никому ничего не сказать, то новость скорее получит широкую огласку.

Ожидая под фикусом, пока Ламарр переоденется, Валькур повстречал его жену. Жантий купала нежданно обретенную дочь. Мадам Ламарр, казалось, чрезвычайно интересовалась сексуальными нравами африканцев. Валькур успокоил жену дипломата, Ей нечего бояться, особенно в ее положении. Ну да, конечно, все, что она слышала, верно: белая женщина обладает определенной привлекательностью для черного мужчины и наоборот. Почему у него черная жена? Это стечение обстоятельств, а не тяга к другому цвету кожи. Насчет же того, что черные с их крепкой задницей и выпирающей грудью «лучше» (она употребила именно это слово), чем белые, Валькур ничего не мог сказать. А проститутки? Он объяснил, что здесь те, кому жизнь хоть чуть-чуть дорога, предпочитают мастурбировать. А откуда же ребенок?

– Вы верите в непорочное зачатие?

Валькур позвал Жюстена, смотрителя бассейна. Сложенный как Аполлон, он гордился своей гладкой, блестящей кожей, как иные гордятся одеждой.

Эта юная дама, объяснил Валькур, находится в деликатном положении и нуждается в особом внимании, ей нужна не только компания для души, ведь ее муж очень много работает, но и физическое расслабление, может быть, даже хороший массаж, он слышал, что Жюстен знает в этом деле толк. Юноша предложил мадам свои услуги, отчего та вся задрожала. Она ненавидела свой огромный живот, который отдалял ее от этого гибкого и мускулистого тела, переступающего с ноги на ногу. Бедра ее покрылись испариной. Грудь, уже потяжелевшая, вздымалась, соски сморщились и затвердели так, что стало больно. Валькур извинился. Он назначил Ламарру встречу в холле отеля. Они собирались пойти в деревню Франсуа Кардинала. Жюстен, чей мощный член, казалось, вот-вот выпрыгнет из плавок, предвкушал месть. Однажды он, немного опьянев от солнца и пива, поведал Валькуру, что всякий раз, трахаясь с белой, - а таких скромниц с потаенными желаниями и неодолимым влечением к неграм, этим здоровенным варварам, пруд пруди, - он мстил за то, что работал простым смотрителем бассейна и был объектом лишь сексуальных притязаний белых дамочек. А еще юноша мстил за то, что он черный. Жюстен поступал с белыми так, как они того и ожидали, - грубо, по животному, ведь они не считали его человеком. Однако они сами теряли человеческий облик, когда начинали выть по звериному, требовали, чтобы он унижал их еще и еще, заставил почувствовать себя ненасытным куском мяса, начисто лишенным мозгов и достоинства. Месть наступала тогда, когда они во второй раз молили об унижении. Он говорил «нет». Напрасно белые женщины настаивали, являлись к нему в хижину, предлагали заняться этим в его каморке, обещали деньги и визу в райские кущи Запада - он отказывался. Они лежали у бассейна в своих шезлонгах, нервные, неудовлетворенные, хмурые, потому что темная сила, которую они ощутили за те несколько минут, теперь представала перед ними в образе скромного смотрителя бассейна, который с неизменно вежливой улыбкой выполнял свою простую работу. Если сравнивать его обращение с белыми женщинами с жестокостью, которая творилась в стране, месть Жюстена выглядела куда деликатней, однако такая пытка отличалась особой психологической утонченностью, поразившей Валькура, который никогда не упускал возможности внести свой вклад в войну Жюстена. Однако молодой человек утаил от него истинный масштаб своей ненависти - он был болен СПИДом. А когда дамы беспокойно просили его натянуть презерватив, он тряс поддельным документом об отрицательной реакции на СПИД.