Квартира в Париже - Гийом Мюссо

– Что за охота?

– За красками, конечно!

– Считаете, он опять взялся за кисти?

Файоль широко улыбнулся.

– Без всякого сомнения! Дорого бы я дал, чтобы узнать, что он замышлял.

– Почему?

– Во-первых, потому, что он был одержим белизной.

– Белым цветом?

Растаман закивал, впав в лирическое настроение.

– Да, цветом привидений и призраков. Светом шока и ослепления. Снежной, невинной, девственной чистотой. Всепоглощающим, тотальным цветом, символизирующим и жизнь, и смерть.

– Объясните толком, какую такую белизну он искал.

– В том-то и дело, что сначала он слепо шарил, его требования были противоречивыми: то матовую, то блестящую, то гладкую, то неровную. То близкую к мелу, то со стальными блестками. Я совсем с ним запутался. – Файоль прищурился и продолжил: – Он находился в состоянии экзальтации. Или, если хотите, потрясения.

Они вернулись к прилавку. По окну забарабанили редкие капли дождя.

– Шон твердил про белые минеральные пигменты, но у них есть коренной недостаток: при смешивании с вяжущим материалом они чахнут, становятся прозрачными. Я был очень расстроен тем, что никак не мог ему помочь. В конце концов я предложил ему «гофун сираюки».

– Японские белила? – попробовала угадать Маделин.

– Да, бело-перламутровый пигмент цвета жемчуга, его делают из панцирей устриц. Шон его попробовал, но немного погодя вернул со словами, что это не то, что он искал. Что такой краской ему не «воспроизвести» того, что он задумал. Я сильно удивился.

– Почему?

– Потому что такие художники, как Шон, не пытаются воспроизводить, они предъявляют, не причесывают, а расчесывают, говоря словами Сулажа[35]. У меня было впечатление, что у Шона очень четкая задумка, вот только задуманного им вообще не существует в природе!

– Он ничего не уточнял?

Файоль скривился и махнул рукой.

– В итоге вы нашли для него подходящую краску?

– А как же! – Он расплылся в улыбке. – Я смешал ему пигмент на основе нетипичного гипса, который есть в одном-единственном месте.

– Где?

Файоль с высокомерным видом загадочно закатил глаза:

– White Sands[36], слыхали?

Маделин покопалась в памяти и вспомнила раскинувшиеся, насколько хватает взгляда, белые, искрящиеся, посеребренные дюны, один из красивейших национальных парков Америки.

– Пустыня в Нью-Мексико?

Файоль утвердительно кивнул.

– Там расположена военная база, где испытывают секретное оружие и технологии. А еще там есть карьер, где добывают редчайший гипс. Минерал с измененными свойствами, из которого можно извлечь довольно стойкий пигмент: бело-серый с розоватым отливом.

– Там же военная база, как вы его раздобыли?

– Это мой маленький секрет.

– У вас есть образец?

Файоль схватил с полки пузатую склянку. Маделин уставилась на ее содержимое в восхищении, но оно быстро сменилось разочарованием. Пигмент смахивал на вульгарную меловую стружку.

– Чтобы это стало краской, нужно добавить масла?

– Масло или любой другой связывающий материал.

Маделин, не зная, что еще сказать, забрала с прилавка свой мотоциклетный шлем и поблагодарила Файоля за помощь.

Открыв ей дверь, он остановился, что-то припомнив.

– Еще Шон просил найти для него фосфоресцирующие пигменты высокого качества. Я удивился: это уже как-то несерьезно.

– Что это такое? Пигменты, накапливающие свет?

– Да, поэтому они светятся в темноте. Раньше для производства таких красок использовали радий. Ими покрывали, например, приборные доски самолетов.

– Здравствуй, радиоактивность!

Файоль кивнул.

– Потом перешли на сульфид цинка, но тогда упали эффективность и стойкость.

– А что сегодня?

– В наши дни применяют кристаллы алюмината стронция, они нерадиоактивны и нетоксичны.

– Это то, что искал Лоренц!

– Если бы! Он снова все мне вернул. Я не понимал, что он ищет. Связал его со швейцарским предприятием, делающим светящуюся пасту, применяемую при изготовлении водонепроницаемых часов для ныряльщиков. Там изъявили готовность помочь, но я не знаю, обращался ли Шон к ним.

Маделин на всякий случай записала название швейцарской фирмы и еще раз поблагодарила колориста.

Она покидала набережную Вольтера в вечерних сумерках. Начался нешуточный дождь, над вздувшейся Сеной и над Лувром нависли плотные тучи, похожие на густой черный дым или на клубы пыли, поднятые всадниками грозной вражеской армии.

«Веспа» понесла ее к мосту Руаяль, по которому она переехала через Сену, в Сен-Жермен, где ей предстояла встреча с подругой. Удар грома заставил ее вздрогнуть: гроза в декабре?! Среди молний ей привиделся Шон Лоренц с ангельскими крылышками, с насупленным лицом святого, источавшим белое сияние.

Сен-Жермен-де-Пре

Цинковое небо. Почерневшие, цвета графита дома. Силуэты платанов, похожие на доисторические ископаемые. Ощущение хождения в пустоте. Движение заглатывает, сплющивает, грязь и глухой шум бульвара отравляют.

Перед глазами стоит Пенелопа Лоренц: ее разрушенная красота, заржавленный голос, память об утраченной свежести возвращают к моей собственной дряблости, скуке, ничтожности.

Мне подавай чистый воздух, ясное небо, воскрешающее дуновение ветра, солнце моего греческого острова или ледяную незапятнанность заснеженных вершин Монтаны. За неимением горного воздуха я ныряю в первое попавшееся бистро на углу Сен-Жермен и Сен-Пэр.

Здесь пестуют затхлость и обветшалость, высоко ценимые гостями столицы, но на самом деле давно канувшие в Лету: обитые чертовой кожей сиденья, неоновые светильники, пластиковые столики, пепельницы Ricard, музыкальный автомат 60-х годов. Туристы и учащиеся близлежащих школ доедают свои сэндвичи – кто холодные с колбасой, кто горячие с сыром и ветчиной. Я тороплюсь к стойке и, не соблюдая никаких приличий, заказываю два крепких коктейля «олд фешен», опрокидываю стаканы один за другим и ухожу, вернее, сбегаю.

Выпитое за обедом подействовало, и я знаю, что виски усугубит мое состояние, что и требуется: мне надо еще. В следующем заведении, на этот раз шикарном, я выпиваю еще две порции скотча. Потом возвращаюсь в Сен-Жермен.