Квартира в Париже - Гийом Мюссо

Маделин не смогла скрыть удивления:

– Я всегда принимала вас за американца!

– Американкой была моя мать, – ответил он, когда «Мерседес» снова тронулся. – После окончания Йельского университета она получила работу в Париже, в «Коулман энд Векслер» – большой нью-йоркской адвокатской фирме, только что открывшей здесь свое отделение.

– А ваш отец?

– Его звали Жак Кутанс, он был из Кальвадоса. Он выучился на каменщика и подался в Париж, работал здесь прорабом на предприятии общественных работ.

– Странная пара!

– Это еще мягко сказано. У моих родителей не было совершенно ничего общего. Откровенно говоря, мне даже трудно представить, как меня умудрились зачать. Мать, без сомнения, опасалась и сторонилась людей из народа. Короче говоря, их отношения были мимолетными, как метеорит: всего несколько дней летом тысяча девятьсот семьдесят третьего года.

– Вас вырастила мать?

– С самого моего рождения она старалась отодвинуть отца в сторону, даже предлагала ему деньги, чтобы он меня не признавал, но он не соглашался. Впоследствии она придумывала различные хитрости, не чуралась вранья, лишь бы свести к минимуму его право на посещения. В итоге я мог видеться с ним всего два часа в неделю, днем в субботу.

– Какая низость!

– Можно сказать и так. К счастью, мне повезло с няней, алжиркой Джамилой, которую трогало несчастье отца.

Таксист резко вильнул в сторону и грубо обругал двоих туристов-велосипедистов, явно заблудившихся и выехавших на середину улицы.

– Мать редко бывала дома, – продолжил Гаспар, – и Джамила позволяла отцу тайком видеться со мной вечером после школы и днем в среду. Это были наши с ним заветные часы. Мы играли в парке в футбол, ходили в кино. Он даже проверял мои домашние задания в кафе или на лавочке на площади Фюрстенберг.

– Как вышло, что ваша мать была не в курсе этих встреч?

– Отец и Джамила были очень осторожны. Я был мал, но тоже не выдавал тайну до тех пор, пока… – Голос Кутанса стал неуверенным.

Их такси сбавило скорость по требованию полицейского, регулировавшего движение перед комиссариатом полиции 15-го округа, где стояли в два ряда, с работающими моторами и вращающимися мигалками, машины с полицейской раскраской.

– Дело было в воскресенье, сразу после моего дня рождения – мне исполнилось шесть лет, – продолжил Гаспар. – Мать всегда была со мной строга, а тут вдруг сменила гнев на милость и уступила моей просьбе трехнедельной давности: сходить на «Империя контратакует» в «Гран Рекс». А я возьми и скажи: «Я уже видел это с папой!» Такой вот крик души. Я тут же прикусил язык, но было уже поздно. За три секунды я подписал своему отцу смертный приговор.

– То есть как – смертный приговор?

– Мать провела расследование, пристала к Джамиле и вырвала у нее признание. Узнав правду, она страшно рассердилась, рассчитала няню и подала на отца в суд за похищение ребенка. Судья запретила ему ко мне приближаться, вообще как-либо контактировать. Он не смог вынести такую несправедливость и по наивности явился к этой судье домой, умолять о снисхождении.

– Неудачная идея, – пробормотала Маделин.

– Отец почему-то верил в правосудие. Но судья осталась непреклонной. Она не только отказалась его выслушать, но и вызвала полицию, заявив, что ей угрожают и она не чувствует себя в безопасности. Отца задержали и посадили под арест. Той же ночью он повесился в камере.

Маделин уставилась на Гаспара, лишившись дара речи. Он без всякой жалости к себе продолжил:

– От меня это, ясное дело, скрыли. Правду я узнал только по прошествии многих лет. Мне было уже тринадцать, я жил в пансионе в Бостоне. С того дня я перестал разговаривать со своей матерью.

Ему самому было удивительно снизошедшее на него спокойствие. Он испытывал чуть ли не облегчение. Вывалил обрывки своей истории на ближнего – и полегчало. Откровенность с чужим человеком обладала несомненными достоинствами: давала возможность не стесняться, говорить свободно, забыв обо всех барьерах, никого не осуждая и не боясь чужого суда.

– Значит, вы лупили кулаками не по витрине?

Он кисло улыбнулся:

– При чем тут витрина? Захотелось врезать себе самому.

На углу бульвара Монпарнас и улицы Шер-Миди Гаспар заметил рекламу аптеки, электризовавшую ночь своим миганием цвета мяты, и потребовал, чтобы таксист высадил его там: захотел купить прописанные ему в больнице болеутоляющие.

Маделин вышла вместе с ним. Стоя в очереди, она решила разрядить обстановку шуткой:

– Как неудачно вы поранились! Больше не сможете готовить.

Он уставился на нее, не зная, чего ждать дальше.

– Очень жаль, я ужасно проголодалась, – продолжила Маделин. – Сейчас ваше ризотто пришлось бы очень кстати.

– Если хотите, я приглашаю вас в ресторан. Признаю, я перед вами в долгу.

– Согласна.

– Куда предпочитаете?

– Предлагаю вернуться в «Гран-Кафе».

2

В этот раз ужин вышел не только неожиданным, но и приятным. Хозяин на радостях позволил им самим выбрать столик. Они, разумеется, решили расположиться в глубине заведения, перед мозаичной фреской Шона Лоренца.

Гаспар был уже не так бледен. Он в подробностях рассказал о тягостном визите к Пенелопе Лоренц и о позорном приступе, произошедшем с ним потом. Маделин в ответ живописала свою захватывающую встречу с Жан-Мишелем Файолем и его рассказ о маниакальном поиске Шоном красок, которые отвечали бы его фантазиям. Шону вздумалось написать «нечто, чего на самом деле не существует». Эти слова продавца красок особенно ей запомнились, потому что разожгли ее любопытство. Чем вдохновлялся художник, когда писал свои последние картины? Чем-то, что видел? Или своими снами, игрой воображения?

«Луи де Фюнес» явился к ним в зал, в этот раз еще сильнее смахивая на господина Септима.

– Голубятина с тысячелистником! – провозгласил он, ставя перед ними две горячие тарелки.

Так как руки у Гаспара были забинтованы, Маделин подсела к нему, чтобы нарезать мясо. Он не стал ей мешать, и она оценила его способность не изображать ежеминутно сильного мужчину. Как и следовало ожидать, большую часть времени они любовались фреской Лоренца. Маделин выложила на столик рядом со своим стаканом с водой ресторанный коробок спичек с цитатой из Аполлинера – наследство, оставленное Лоренцом Бернару Бенедику. Слова «опять пора зажечь на небе звезды» выглядели насмешкой. Как понять это послание художника другу? Не заключен ли его смысл в мозаике? Обоим хотелось в это верить, но чем больше они на нее смотрели, тем меньше понимали. По мнению Маделин, она походила на некоторые пейзажи «таможенника» Анри Руссо[40]. Что до Гаспара, он отлично помнил книжку Роальда Даля с иллюстрациями Квентина Блейка, которую читала ему, малышу, Джамила. У Маделин тоже сохранились воспоминания об «Огромном крокодиле». Отдавая должное ностальгии, они принялись наперебой вспоминать имена действующих лиц. Обезьянку звали Хитрец Жожо, Птицу – Толстяк-Перышко, Бегемота – Толстозадый. Смешные имена всплыли сами собой.