Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

Ямщик наехал на Зинку тележкой:

— Кому говорено, а? Кому?!

Зинка страдала, чуяла за собой вину. Сутулилась, прятала взгляд.

— Кто жрет в три горла?! Ни на минуту оставить нельзя! Ну, все! Завтра у тебя разгрузочный день! Лично прослежу! Уяснила? Уяснила, я спрашиваю?!

Зинка съежилась. Интересно, если еще на нее поорать, она усохнет до кондиций мумии? Проверять Ямщик не стал, сменил гнев на милость:

— Ладно, пошли уже. За мной, я сказал!

Отметив, что Зинка без возражений плетется следом, он остановился возле эскалатора, оценил качество движущихся ступенек. Полированный металл боковин и стеклянный чайный павильон, расположенный наискось от входа на эскалатор, позволяли подняться без особого риска.

— Арлекин, с меня сарделька.

Две, мяукнул рыжий нахал. Говяжьих.

— Всё, айда на второй этаж. Обновим гардероб: зима близко…

Это случилось в конце августа.

Домой, в гости к двойнику, будь он проклят, Ямщик ходить зарекся — примерно так же дает зарок не пить запойный алкоголик. А что, говорил Ямщик сам себе. Зачем? С какой целью?! Только зря мучиться, травить душу, клевать собственную печень… Прошлая жизнь — отрезанный ломоть. Нет, мы не доставим удовольствия этому садисту, нет, сто раз нет. Пусть он ждет, надеется, предвкушает — и не дождется!

Домой. В гости к двойнику. В этих двух несочетаемых фразах крылся оглушительный парадокс, удар под дых, и случалось, что Ямщик задыхался от ненависти. Нет, никогда, ни за что — бормоча отрицания, он метался по городу, обходил стороной опасные места, задерживался в безопасных и делал вид, будто не замечает, не видит, не понимает, что накручивает круги вокруг одной-единственной улочки, одного-единственного дома, а круги-то концентрические, сходятся в беспощадную точку… Когда притворяться уже не получалось, он резко сворачивал куда придется и шел, бежал, несся прочь. Иногда он опаздывал свернуть и, презирая собственную слабость, лез в окно к Петру Ильичу — нижней площадки подъезда Ямщик до сих пор опасался, и правильно делал — выходил на лестницу, брел наверх по ступенькам, выбирая надежные, открывал дубликат двери, знакомой до мелочей, от синей клетчатой обивки до пятнышка белил в уголке…

Вот, например, в августе.

Впрочем, нет. В тот жаркий день, в тот миг, куда его забросило воспоминание, из осени швырнув прямиком в лето, Ямщик уже стоял во дворе, возле гаражей, рядом с неистребимым кустом акации, дыша так, словно пробежал десяток километров по пересеченной местности. Но еще пять минут назад он был в своей квартире. Зеркал, судя по плотной, осязаемой материальности обстановки, прибавилось. Ямщик чуял в этом подлый намек: заходи, дорогой, располагайся! Чувствуй себя как дома! В Кабучиной спальне звучали голоса, и Ямщик сунулся туда, чтобы застыть на пороге соляным столбом. Верно было сказано библейской дурище, Лотовой жене: не оглядывайся на горящий Содом! «Вспоминайте жену Лотову, — забубнил из сырых подвалов памяти евангелист Лука. Врач и иконописец, Лука упрямо лез наружу с цитатой наперевес, словно маньяк с опасной бритвой, и самые громкие «изыди!» были бессильны остановить его. — Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее. Сказываю вам: в ту ночь будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится…»

Не ночь, а день, но в главном Лука не соврал: двое были на одной постели. День, подумал Ямщик. Черт побери, средь бела дня! В нашем-то возрасте! Небрежно укрытые фиговым листком легкого марселевого одеяла, голые, как Адам и Ева в раю, двойник с Кабучей отдыхали после грехопадения. Скажи кто Ямщику полгода назад, что он станет ревновать жену хуже, чем Отелло Дездемону, и Ямщик рассмеялся бы дураку в лицо. И вот, нате вам! Бледный, как пресловутый конь блед, Ямщик явственно чувствовал боль от ожогов — на щеках, кровью по снегу, загорались пятна болезненного румянца. Дыхание участилось, низ живота стянуло в твердый комок, словно кто-то бесстыжей пятерней ухватил яички отставного владельца квартиры и сжал пальцы в кулак. Ямщик не взялся бы утверждать, что охватившее его возбуждение было чисто сексуальным. Да, сейчас он походил на юнца, застигнутого за просмотром порнофильма, но дозволь ему судьба как следует подержаться за шею двойника, ухватить кадык, придавить сонную артерию — и порнофильм живо превратился бы сперва в боевик, а после в фильм ужасов.

«…будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится; две будут молоть вместе: один возьмется…»

Один возьмется, да. Лениво, по-хозяйски двойник погладил грудь Кабучи, взялся крепче, и Кабуча не возражала. Сейчас, понял Ямщик. Сейчас две — хорошо, двое! — будут молоть вместе. И раньше, до моего визита, мололи, и еще намелют будь здоров. А я — а что я? У меня богатый выбор. Я могу остаться на пороге, я даже могу пройти в спальню, присесть на стул, заваленный одеждой, занять выгодную позицию в первом ряду партера — и сравнить, кто из нас лучший жеребец: я или двойник? Судя по Кабуче, мне мало что светит, но тут, право слово, Кабучам доверия нет, тут нужен независимый эксперт.

Я независимый?

По коже двойника, по сдобным, мягким, влажным от пота плечам Кабучи — Ямщик словно впервые их увидел — ползали темные пятна. Отблескивали глянцем, превращали любовников в мутантов, мулатов-леопардов — отражение в плоском, а главное, черном экране выключенного телевизора «Samsung» давало себя знать. Оно накладывалось на отражение в оконном стеклопакете, в прямоугольнике стекла, которым была забрана рамка с давним шаржем на Ямщика, подарком случайного художника, заглянувшего на творческую встречу в книжном магазине. Ямщик ненавидел этот шарж, рисунок делал его шутом, кривлякой, жертвой комнаты смеха, но Кабуча при всей ее боязни конфликтов встала стеной, когда он решил выбросить шарж на помойку. Хорошо, согласился Ямщик. Твоя спальня, вешай, что хочешь. Шарж обрел постоянную прописку, и лишь теперь, когда жена не имела возможности ему ответить, Ямщик задал Кабуче вполне логичный вопрос: почему? Любила, что ли? Любишь? В самом деле? Да ладно, мы же взрослые люди! Что, правда? Любила, ждала, когда я зайду в спальню? Зайду сам, без приглашения, потому что за приглашением, скорее всего, последовала бы насмешка… Неужели гаденыш, обманом занявший мое место, просто воспользовался твоим ожиданием? А ты, бедолага, обрадовалась, небось…

Паяц-Ямщик смотрел с высоты на Ямщика-гостя. Он подмигивал, корчил рожи, и взгляд у него был, как у Ямщика-двойника.

— Не много ли тут Ямщиков? — вслух произнес Ямщик.

Шарж остался на стене. Двойник повернулся к Кабуче, убрал волосы с ее лица. Со двора заорали коты — мерзкими, младенческими голосами. В кошачьих подвываниях звучала неподдельная страсть, как если бы август, отразившись в кривом зеркале, превратился в март.

— Тогда уйду я!

Мог бы и не приходить, услышал он в язвительном молчании двойника. Кто тебя звал? Кто тебе рад?! Двойник врал: он был рад приходу Ямщика, рад до икоты. Не приди Ямщик, и двойник вряд ли стал бы подкатываться к Кабуче по второму разу. Понимание своей жалкой роли вышвырнуло Ямщика на лестничную клетку быстрее могучего пинка. Стыд, он такой: даст под зад — и летишь птичкой.