Мемуары младенца - Олег Батлук

«Идиот».

Потом разворачивался и удалялся.

Леша Невидимка учился в параллельном классе, и у нас его почти никто не знал. О том, что Леша и Юлька приятельствуют, ребята тоже не подозревали.

Хотя, если бы кто-то и подозревал это, он бы все равно не понял, почему после такой самоубийственной эскапады Леша Невидимка разворачивался и удалялся целым и невредимым: Юлька карал и за меньшее.

На третий день адского перформанса, когда Леша Невидимка в очередной раз схватил невозмутимого боксера за рукав и бросил ему в лицо «Идиот», один из ребят не выдержал и сказал Юльке:

«Да вломи ты ему уже!»

Но Юлька в очередной раз воздержался и только в задумчивости почесал затылок.

Мои одноклассники в недоумении хлопали ресницами, создав легкую локальную турбулентность, а я внутренне ликовал.

Лишь мне одному была известна разгадка этого ребуса.

Месяц назад Леша Невидимка одолжил Юльке Боксеру книжку с романом Федора Михайловича Достоевского «Идиот» и теперь таким незамысловатым образом требовал ее себе обратно.

В 1989 году я покинул Советский Союз.

Не в рамках тренда «утечки мозгов» (было бы, чему утекать), а в составе делегации учащихся от Дворца пионеров Первомайского района г. Москвы.

Только нас, из Дворца, и не хватало на праздновании двухсотлетия Французской революции в Париже.

Поехать в четырнадцать лет за границу, да сразу в Париж, да на грандиозные торжества, да в июле, да на халяву – об этом мечтал каждый советский подросток. Тем более что в стране в тот момент было неспокойно: тогда на советских телеэкранах по нашему здравому смыслу победоносно с косой как раз впервые прошел сериал «Рабыня Изаура».

А я еще, помнится, морщился и сомневался: мы с соседом по даче договорились примерно в то же время разбирать его старый сарай. А тут какой-то Париж.

Остальные ребята из нашей делегации страшно нервничали. Одни неплохо знали французский, другие уже бывали за границей раньше, третьи были дальними родственниками руководительницы всея делегации, и тем не менее группу потрясывало в мандраже и даже отчасти в треморе.

И лишь я сохранял олимпийское спокойствие. Не владевший ни одним иностранным языком, не путешествовавший дальше дачи под Икшей (50 километров от города, не шутки), ни разу ничей не родственник. Дуракам на Руси испокон веков везло.

В те годы я был, не чета себе сегодняшнему, каким-то бесстрашным танком жизни. Ни страха смерти, ни угрызений совести, ни рефлексии. Безбашенно совал два пальца в розетку мира. Я нисколько не сомневался, что Париж в четырнадцать лет мне полагается. Ничего сверхъестественного.

Ребята из делегации, и в особенности ее руководительница, со мной, конечно, намучились.

Один раз меня даже могли убить.

Это случилось непосредственно в день празднования юбилея революции, 14 июля.

Как пишут в романах: вечерело. Тогда впервые подсветили Эйфелеву башню. Она торчала посреди июля, как рождественская елка.

Весь город был на улицах. Повсюду громыхала музыка и фейерверки.

Сопровождающие с французской стороны привели нашу группу на площадь перед собором Парижской Богоматери. Там был организован грандиозный концерт.

Русские дети и руководительница с гипертоническим кризом от ассортимента местных йогуртов жались друг к другу трепещущими скелетиками в попытке самоаннигиляции.

Я же стоял на шаг в стороне, отпочкованный и независимый, и ворчливо комментировал происходящее. Оно меня решительно не устраивало. Призрак неразобранного соседского сарая стоял перед глазами.

«Фу, какое дерьмо играет», – говорил я ребятам.

Как выяснилось черед пару минут, «фу, какое дерьмо играет» относилось к творчеству группы «Depeche Mode». В тот день на парижских площадях кого только не было в формате этих бесплатных концертов. Я, прыщавый отличник, естественно, слушал «Волосатое стекло», пытаясь добрать до прыщавого брутала, и лишь оно могло меня поразить. Уверен, если бы «Волосатое стекло» действительно выступило 14 июля 1989 года на площади перед собором Парижской Богоматери, это поразило бы не только меня.

В надмирной среднерусской тоске я отвернулся от сцены, где витийствовали досадные лабухи, и в этот момент у меня над ухом застрекотала кинопленка.

Наверное, в судьбе каждого из нас бывают такие минуты, знаете, когда мы уверены, что нас снимают в кино. Что происходящее вокруг не может быть просто жизнью – это наверняка чей-то фильм, в который мы каким-то чудом попали. Возможно, это выпускная работа на режиссерском факультете у ангелов. Но сомнений нет: мы – в главной роли.

Там, где через несколько метров от меня заканчивалась площадь, стояло припаркованное авто. А на нем, прямо на капоте, сидела французская девушка. Авто было красного цвета. На девушке было красное платье. И авто, и девушка – красивые до зубной боли. Авто, очевидно «Феррари», а девушка, несомненно, актриса. Так мне казалось. Хотя авто вполне могло оказаться тухлым «Ситроеном», а девушка обычной студенткой, теперь я этого уже никогда не узнаю.

Если бы на незнакомке была паранджа, и из прорези сверкали одни глаза, и в этом случае от меня остался бы пепел. А тут – короткое платье. И какие-то фантастические, кинематографические, отфотошопленные ноги (хотя тогда фотошоп еще не придумали, отбой). Я ни разу в своей жизни не видел столько женских ног в одном месте.

А я в те годы был не только нагл, но и близорук. Очки я носить не любил и надевал через раз (прыщавый отличник плюс очки – это минус будущее). В тот вечер на мне их тоже не было. Наглость, помноженная на близорукость, – это лютая взрывная смесь.

Я подошел поближе, чтобы разглядеть красавицу получше. «Поближе» – в моем близоруком понимании. На деле оказалось, что я встал в нескольких сантиметрах от девушки. Если бы я высунул язык (ну, мало ли), я мог бы коснуться ее носа. В итоге меня, видимо, спасло только то, что я все-таки этого не сделал.

Рядом с красоткой немедленно нарисовался какой-то амбал. Я до сих пор помню одну существенную деталь: он был одет в кожаную куртку прямо поверх голого торса. Сейчас меня это напугало бы до чертиков. А тогда я не придал этому никакого значения.

Амбал начал говорить со мной. Заметив эксцесс контакта с иностранцем, руководительница делегации подослала ко мне мальчика по фамилии Сиротский. У него был весьма высокопоставленный папа, вопреки фамилии. Собственно, через папу он и оказался в наших нестройных рядах. Непростой Сиротский уже в те годы виртуозно владел французским. Сиротский любил импортные фильмы ужасов (у его папы было, на чем это смотреть). Он с радостью взялся исполнить поручение руководительницы, так как небезосновательно предвидел техасскую резню бензопилой. Я и не заметил, как он воздвигся слева от меня, ангел смерти со знанием языка.