Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Но до тех пор нам придется с ней как-то жить.

Моди пишет по меньшей мере четыре портрета Хаима, а тот ни одного его портрета. Однажды на улице Томб-Иссуар далеко за полночь Элени, едва дыша, произносит в трубку:

Посмотри на его правую руку!

Она имела в виду вполне определенный портрет, из частной коллекции. Безымянный палец прижат к мизинцу, и оба держатся отдельно от соседней пары пальцев, указательного и среднего, также сдвинутых вместе. Она видела такие разделенные посередине ладони на могильных памятниках коэнов. В Праге или Кракове, она не помнит точно. Благословляющие руки коэнов, священнослужителей, рассеявшихся по миру после разрушения Второго Храма.

Понимаешь? Моди делает из Хаима священника, дает ему благословляющую руку коэна. Коэна-художника, блестящий парадокс, ибо никогда священник храма не преступил бы запрет создавать изображения.

Но почему Сутин не хотел написать портрет Модильяни?

Потому, что не мог представить его состарившимся. Когда Сутин рисовал, его модели старели буквально на глазах. Просидев перед ним несколько часов, превращались в стариков и старух. Груз всех без остатка лет отражался на их лицах, годы проделывали в них глубокие складки и морщины, кривили искореженные рты, щеки опадали, нос разрастался до невероятных размеров, ухо было древнее древнего. И смерть, хорошая знакомая, с затаенным дыханием уже обозначалась на этих лицах. Юная Полетт Журден, сотрудница Зборовского, часто служила моделью художнику. Ей было восемнадцать, а он изобразил ее глубокой старухой, за плечами которой прожитая жизнь.

Полетт, не двигайся, сиди так, не шевелись.

Это продолжалось часами, художник находился в каком-то ином мире, был вечно недоволен, глубоко вонзал кисти в краску, издевался над холстом. И болезненно застывшей моделью. Даже дети выглядят стариками, даже куклы в их руках – древние, извлеченные из-под земли игрушки. Дети – сморщенные, преждевременно выброшенные в мир эмбрионы. Мертворожденные старики. Вывихнутые мумии, склеенные пóтом красок. Почему Сутин искажает тела своих моделей? – спрашивает любопытный. И Модильяни отвечает: Да нет же, во время сеанса модель – это именно то, что он видит, – невидимое за видимостью. Измученный жизнью человек, давно отмеченный смертью. Откровение нашего последнего, итогового состояния.

Сутин боится писать портрет, поскольку знает, с какой поразительной быстротой стареет модель перед его глазами, едва он коснется кисти. Он боится своей собственной машины старения. Его темные глаза уже видят телесный распад в сидящем перед ним человеке, отчаянно заломленные руки, охваченные ужасом старческие лица, стыдящиеся того, что они до сих пор смотрят на мир.

Ты уже заметил? – спрашивает Элени. Среди портретов Модильяни нет ни одного старика, сплошь крепкотелые юные богини, солидные мужчины без единой морщинки.

И знаешь что? Сутин никогда не рисовал Моди, потому что моментально состарил бы его своей рукой. Модильяни сам знал, что умрет молодым, и Сутин знал, что не имеет права видеть в этом лице черты старика, которого никогда не будет на свете. И потому его одного он не смел писать, этого юного итальянского бога из Ливорно, который отказался стареть, который знал, что в конце концов верх одержит его туберкулез и непрекращающееся опьянение. Хаим наблюдал Моди со стороны и понимал: ему никогда не быть стариком, это немыслимо, это невозможно увидеть. Сутин был растерян – то, что он загодя видел у всех людей, их старческие изборожденные лица, он не мог видеть лишь у Модильяни. Он не видел ничего. Во всемирной галерее старцев, с незапамятных времен взирающих на нас, этого лица не существует. И так он вынужден был отступиться.

Принц Моди! Почему он сбежал так рано, в 1920 году? Сутин находился не в Париже, он был в Вансе, куда Моди сманил его в 1918-м. Там он все и узнал, также и про самоубийство Жанны, которая на восьмом месяце беременности выбросилась из окна. К ярким краскам юга внезапно примешался прах.

Он рано пришел к финалу, в тридцать пять лет. Краткая жизнь, темп, миг, темп. Никаких нескончаемых поездок в катафалке через все французские провинции. Никакого старения, сонного созревания, только абсент, эфир, гашиш. Туберкулез смешивает пьянящий коктейль. Он не был в Париже, ему все рассказал Кислинг, все, до мельчайшей подробности. Ни одна смерть не потрясла его сильнее. Он больше не прикасается к спиртному, потому что каждая капля напоминает ему о Моди и самых страшных попойках, которые приходилось выдерживать его язве. Еще долгие годы он будет досадовать на Вечно Опьяненного.

Моди не пил молока. Пил все, что попадалось под руку, крепкий абсент, эту «зеленую фею», туйонное пойло из полыни, аниса, фенхеля. Потом еще mominette, дешевую бурду из картофельной водки. Пил, чтобы ускорить темп жизни, чтобы ускориться самому. Выпивая, мягкий, обаятельный, умный принц превращается в фурию, затевает ссоры, буянит. Зеленая фея насылает на него галлюцинации, жуткие бредовые видения. Однажды утром он просыпается от того, что кто-то теребит его за руку. Хочет пошевелиться и не может. Колени упираются в подбородок, он лежит скорченный в мусорном баке на краю улицы, а рядом смеются двое дворников, которые его разбудили. Бог в мусорном баке! Измятый куль, бог с похмелья.

Сутин запоминает каждую деталь из рассказа Кислинга. Теперь, в катафалке, перед ним разыгрываются похороны Моди, весь балаган Монпарнаса собрался, чтобы проводить его в последний путь. Кислинг при помощи пневмопочты извещает всех приятелей. Сбор 27 января в 14.30 в «Шарите», где он умер, похороны на кладбище Пер-Лашез. Эммануэле, брат Модильяни, прислал телеграмму:

Похороните его как принца, ничего не упускайте, пусть будет итальянская похоронная процессия с цветами, лошадьми, слезами, пением.

Он проезжает мимо «Ротонды», как перед храмом, на тротуарах толпы людей, которые поднимаются на цыпочки, чтобы увидеть карету и итальянца, которого все любили, но картины которого никто не хочет иметь. На всех перекрестках навытяжку стоят полицейские и по-военному отдают честь. Верно, хоронят депутата, сенатора.

Смерть рано выследила его своим чутким нюхом. Она обнюхивает тело, как собачья морда, ищет вход, ищет подходящий орган, чтобы приняться за свое дело. Сердце, легкие, мозг, желудок – все сгодится. Она не ограничивает себя в выборе. Временами задыхается в спешке, потом вдруг симулирует спокойствие. Она любит играть, то мчится сломя голову, то притормаживает и затихает. Она придирчива и любит разнообразие. Только смерть есть бог. Она находит себе художника из Ливорно, останавливает выбор на туберкулезе. Художник очень помогает ей в работе, пьет без меры, нюхает эфир, курит опиум. Или же она находит себе жертву из Смиловичей, а в качестве входа избирает язву желудка. Теперь никуда он не денется. Потерпим еще три десятка лет. Дождемся оккупантов. Закажем тем временем катафалк.

Фальшивые государственные похороны понравились бы Моди. Сутин на них не успеет. Тот же вообще не придет на его тайное погребение. Не будет никаких государственных похорон.

А как же его маленькая Мадонна? Он познакомился с ней в Академии Коларосси на улице Гранд-Шомьер, где она была ученицей. На маскараде, весной семнадцатого. Ей девятнадцать. Нежное лицо, широкий рот и нос, – крохотная византийская икона, – пара ясных, миндалевидных глаз цвета незабудок. Две пряди, слева и справа, с медным отливом, закрученные, подобно темным улиткам, над ушами. Бледное, восковое лицо, контрастирующее с темными волосами. Платье цвета морской волны, лента на лбу цвета веронской зелени.