Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

Эта мысль больше не внушала надежду.

12

Семен поднял крышку унитаза и уставился внутрь. Дверь была заперта на защелку, и никто не мог потревожить его. Но он медлил.

Жидкий полусвет будто впитывался в кафель, позволяя теням расползаться шире, чем должно, и заставляя напрягать зрение. Прикрыв сухие, как песком присыпанные глаза, Семен наконец вытащил из заднего кармана пакетик. В суете он почти забыл о нем.

И почему он не избавился от него сразу, как только решил это сделать?

Одно бесконечное мгновение в памяти царила пустота, а затем Семен сообразил: вода. Она отключилась, а он ведь представлял, как смывает пакетик в унитаз – вот и растерялся.

На всякий случай Семен крутанул кран над раковиной. Ничего. Ни капли.

И что теперь?

Он глянул влево, где в ванне стояли таз и ведро с водой. Дно обеих емкостей покрывала серая илистая масса. Тратить последнюю воду на то, чтобы смыть наркоту? Они с Олесей уже договорились, что придется не промывать унитаз, пока вода не появится. Соврать, что забыл?

Она все равно узнает.

Кончики пальцев, мнущих пересыпающиеся в полиэтилене кристаллы, снова стали влажными.

Нет. Семен не собирался никому врать. И не собирался уменьшать их и без того скудные запасы воды. Надо просто высыпать кристаллы в унитаз, и все. Они растворятся. Их даже не будет видно.

Да, ты просто высыплешь их.

Согнутая рука с пакетиком оставалась неподвижной.

Высыплешь наркоту в толчок, и все дела.

Внутренний голос звучал знакомо. Мягко. Успокаивающе. Семен вроде бы знал его, но никак не мог вспомнить откуда.

Ты высыпаешь. Ты рвешь пакет и высыпаешь.

– Высыпаю, – зачем-то вполголоса повторил Семен. Он снова смотрел перед собой, и очертания руки, протянутой к унитазу, размывались.

Ты высыпал. Вот и все. Порядок.

Правая рука скользнула в карман джинсов. Липкие пальцы затолкали пакетик поглубже.

Ты избавился от него.

Левой рукой Семен нажал кнопку на бачке. Он вроде бы понимал, что это необязательно, но не мог вспомнить почему. Главное, что он избавился от пакетика.

Крышка унитаза хлопнула о сиденье, и Семен вышел из ванной.

13

Темнота, не разбавленная светом уличных фонарей и окон соседних домов, обволакивала все вокруг. Олеся лежала на спине, опустив руки поверх одеяла. Под волосами над левым виском пульсировала болью свежая гематома. Припадок все-таки случился.

Она была в ванной: склонилась над тазиком, чтобы зачерпнуть воды, когда чернота начала застилать глаза. Олеся успела присесть, а после стало темно. Это длилось недолго. Семен даже не заметил, что она задержалась. Очнувшись, девушка поняла, что все же приложилась головой о край ванны. К счастью, крови не было. Иначе пришлось бы объяснять, что случилось, а этого ей совсем не хотелось. Пусть эпилепсия и не была чем-то мерзким, вроде сифилиса или проказы, но…

Вдруг это не эпилепсия? Ведь сейчас все происходило иначе. Не только приступы, не только чернота, но еще и тот голос. Не интуиция. Не ее настоящие мысли. Нечто постороннее.

«Как будто твой разум принадлежит не только тебе».

Олеся осталась один на один с этим пугающим соображением. Она знала, что дверь спальни открыта, но темнота, наполняющая комнату и весь мир за окном, была такой плотной, что не давала разглядеть даже собственные ладони.

И зачем она погасила свет? Чахоточное сияние помутневших ламп – сияние ненастоящего электричества – было бы всяко лучше этого первобытного мрака. Но чтобы нажать на выключатель, нужно было подняться с кровати, а Олеся не могла: иссушающая усталость прижимала ее к матрасу, давила на грудь, и только тревога беспомощным червем извивалась внутри. Хорошо, что хотя бы дверь спальни осталась открытой. Олеся слушала, как ворочается на диване в гостиной Семен. Шорох простыней и поскрипывание искусственной кожи были единственными звуками, нарушающими абсолютную, густую, как дрожжевое тесто, тишину, и все же их присутствие утешало.

Ночь наступила внезапно и как будто раньше, чем следовало. А может, так только казалось. Олеся уже не была уверена в своих внутренних ощущениях. Лестница и улица, пространство и время, еда и даже электричество – все изменилось. Сделалось иным. Чуждым.

– Ну о чем вы говорите, Олеся! – восклицала Алла Егоровна после знакомства с Ангелиной Петровной, когда все пятеро собрались в подъезде. – Это же наш подъезд, наши квартиры! Что тут могло измениться? Это все там, – неопределенный взмах рукой в сторону лестницы, – это снаружи… Что-то…

Смолкнув, она поднесла руку к щеке. Ухоженные ногти проехались по дряблой коже, оставляя неприятные полосы. Виктор Иванович проследил за этим движением, но ничего не сказал супруге. Она в его сторону вообще не смотрела.

Ангелина Петровна ужасалась вслух, пучила поросячьи глазки из-под очков и требовала от окружающих ответов, которых ни у кого не было. Тень, вдруг наползшая на окна подъезда, заставила ее сжаться и замолчать. Почти одновременно с ночным мраком, хлынувшим снаружи резко, будто расплесканные кем-то чернила, в подъезде сам собой вспыхнул свет, такой же тусклый, как и в квартирах.

Некоторое время все ждали чего-то, молча застыв, но ничего больше не происходило. За исключением темноты, все оставалось по-прежнему: давящие серые стены, тестообразная тишина, иногда – хруст мелкого песка под нервно переступающими ногами.

– Это что, уже ночь? – задавая вопрос, Алла Егоровна все-таки мельком глянула на мужа.

– Как будто да… – пробормотал тот в ответ.

Измотанные неизвестностью, они понуро разошлись по квартирам. Не оставалось ничего другого, кроме как улечься и попробовать заснуть.

– Утро вечера мудренее, – пробормотал на прощание Хлопочкин, но его слова вряд ли кого-то взбодрили.

Несмотря на свинцовую усталость, Олеся не сомкнула глаз. Время от времени ей хотелось сморгнуть эту густую темноту, такую плотную, что она, кажется, липла к ресницам. А еще в темноте Олесе мерещились омерзительно антропоморфные птицы-динозавры, машущие огромными кожаными крыльями.

Кажется, Хлопочкины не поверили в их существование. И вообще, пожилые супруги словно потускнели. Совсем как лампочки в люстрах. Могли ли они измениться так же, как еда, как двор снаружи? При условии, что это действительно была их еда и их двор.

«При условии, что кто-то или что-то вообще может так резко измениться».

Размышляя об этом, Олеся мысленно возвращалась к изменениям в собственном состоянии. К голосу, который слышала только она.

Перед глазами вдруг всплыло Васино лицо. Его искривленный рот с презрением выплюнул: «Ты че, совсем с катушек слетела?»

Олеся съежилась под одеялом. Слова прозвучали в воображении так явственно, словно Вася действительно был здесь, стоял над ней, как над каким-нибудь жуком, копошащимся в грязи. Словно он действительно что-то знал.

Но