Бремя любви - Агата Кристи

– Я тебя никогда не брошу.

– Я люблю тебя, Ширли… Люблю. Всегда любил.

Кроме тебя, для меня никого не было – и не будет. Все этовремя ты была такой доброй, такой терпеливой. Я знаю, что сам я был сущимдьяволом. Скажи, что ты меня прощаешь.

– Мне нечего прощать. Я тебя люблю.

– Знаешь, радоваться жизни можно, даже если ты калека.

– Мы будем радоваться жизни.

– Не знаю как!

Дрожащим голосом Ширли сказала:

– Ну, во-первых, еда.

– И питье, – добавил Генри.

У него на лице возникла слабая тень прежней улыбки.

– Можно заняться высшей математикой.

– Лучше кроссвордами.

Он сказал:

– Завтра я опять буду дьяволом.

– Наверное. Теперь я не возражаю.

– Где мои таблетки?

– Сейчас дам.

Он послушно проглотил таблетки.

– Бедная старушка Мюриэл, – неожиданно сказал он.

– Почему ты о ней вдруг вспомнил?

– Вспомнил, как в первый раз привез тебя к ней. Ты была вжелтом полосатом платье. Мне надо было почаще навещать Мюриэл, но она такаязануда. Ненавижу зануд.

А теперь и сам стал занудой.

– Нет.

Снизу Лаура позвала: «Ширли!»

Она поцеловала его и сбежала по лестнице, переполненнаясчастьем. И торжеством.

Лаура сказала ей, что няня уже пошла.

– О, я опоздала? Бегу.

На ходу она обернулась и окликнула Лауру.

– Я дала Генри снотворное.

Но Лаура уже зашла в дом и закрывала за собой дверь.

Ллевеллин Нокс распахнул ставни гостиничных окон и впустилблагоуханный ночной воздух. Перед ним рассыпались мерцающие огоньки города, заними сияли огни гавани.

Впервые за несколько недель Ллевеллин ощутил мир и покой.Здесь на острове он сможет сделать остановку, осмыслить себя и свое будущее. Вобщих чертах будущее было ясно, но детали не прорисовывались. Он прошел черезмуку, опустошенность, бессилие. Скоро, очень скоро, он сможет начать новуюжизнь. Простую, нетребовательную жизнь, как у всех, – но за одним исключением:он начнет ее в сорок лет.

Он вернулся в комнату, скромно обставленную, но чистую.Умылся, распаковал невеликий багаж и вышел из спальни. Спустился на двалестничных пролета в вестибюль гостиницы. Клерк за стойкой что-то писал; онподнял на Ллевеллина глаза вежливо, но без особого интереса или любопытства иснова ушел в работу.

Ллевеллин толкнул вращающуюся дверь и вышел на улицу. Воздухбыл теплый и влажный, насыщенный цветочными ароматами.

Ничего общего с застойным экзотическим воздухом тропиков.Было тепло ровно настолько, чтобы снять напряжение. Подстегивающий темпцивилизации остался позади. Остров словно отодвинут в прошлый век, когда людизанимались своими делами не торопясь, обдумывали все без спешки и стрессов, неизменяя намеченной цели.

Были у них и нищета, и телесные болезни, и боль, но не былонапряжения нервов, неистовой гонки, страха перед завтрашним днем, которыйнепрерывно подстегивает людей цивилизованного мира.

Твердые лица деловых женщин, безжалостные лица матерей,гордых своими чадами, серые, измученные лица бизнесменов, занятыхнепрекращающейся борьбой, дабы не пойти ко дну вместе со всем, что импринадлежит, беспокойные усталые лица в толпе, где все борются за лучшую жизньзавтра или хотя бы за сохранение той, какая есть, – ничего этого не было вовстречаемых им людях.

Большинство прохожих задерживали на нем взгляд, отмечали,что он иностранец, и шли дальше, занятые собственной жизнью. Шли не спешанаверное, просто вышли подышать свежим воздухом. Даже те, у кого была цель, непроявляли нетерпения: что не сделаешь сегодня – сделаешь завтра; друзьяподождут чуть подольше и не рассердятся.

«Серьезные, вежливые люди, – думал Ллевеллин, – они редкоулыбаются, но не потому, что им грустно, а потому, что улыбка не является дляних инструментом светского общения, они улыбаются, когда им смешно».

Женщина с ребенком на руках подошла к нему и попросиламилостыни, но автоматически, без эмоций. Слов он не понял, но протянутая рука имеланхолическая интонация создавали знакомый образ. Он положил ей на ладоньмелкую монету, она так же автоматически поблагодарила и ушла. Ребенок спал,прислонившись к ее плечу. Он был вполне упитанный, а ее лицо, хоть и усталое,не было ни измученным, ни истощенным. Просто такая у нее работа, такое ремесло.Она выполняла ее механически, вежливо и достаточно успешно, чтобы обеспечитьсебе и ребенку пропитание и кров.

Он свернул за угол и пошел по улице, спускающейся к гавани.Мимо прошли две девушки. Они разговаривали, смеялись, и, хотя не оборачивались,было видно, что они отлично понимают, что за ними шествует группа из четырехмолодых людей.

Ллевеллин про себя усмехнулся. Такая, значит, манераухаживать на этом острове. Девушки были красивы – гордые черноволосые красавицыне самой ранней юности; лет через десять или раньше они станут похожи на техстареющих женщин, которые вперевалочку идут в гору, опираясь на руку мужа:толстые, добродушные, полные достоинства, несмотря на бесформенную фигуру.

По крутой узкой улочке Ллевеллин спустился к гавани.

Там в кафе с широкими террасами сидели люди, пилиразноцветные напитки из маленьких рюмочек. Перед кафе прогуливались целыетолпы. И здесь люди снова отмечали Ллевеллина как иностранца, но не проявлялиповышенного интереса. Они привыкли к иностранцам. Приходили корабли, иностранцысходили на берег, иногда на несколько часов, иногда чтобы пожить здесь, нонедолго: гостиницы тут были скромные и лишенные такой роскоши, как водопровод иканализация. Глаза прохожих говорили: нам дела нет до иностранцев; они чужие ине имеют ничего общего с жизнью острова.

Незаметно для себя Ллевеллин умерил шаг. Поначалу он шагалбодрой поступью – так ходят американцы, знающие, куда направляются, иозабоченные тем, чтобы попасть туда возможно скорее.

Но здесь не было определенного места, куда ему нужнопопасть. Он был просто человек, один среди таких же, как он.