Бремя любви - Агата Кристи

Она с благодарностью улыбнулась и села.

Она не сделала заказ, но он сразу же ушел. Женщина оперласьлоктями о стол и стала смотреть на гавань.

Ллевеллин наблюдал за ней со все возрастающим удивлением.

Ее плечи покрывала вышитая испанская шаль – цветы наизумрудно-зеленом фоне, как на многих женщинах из тех, что прогуливались поулице, но он был уверен, что она американка или англичанка. Белокурые волосывыделяли ее среди прочих посетителей кафе. Стол, за которым она сидела, былнаполовину скрыт свисающей массой ветвей бугенвиллей кораллового цвета. Должнобыть, у любого сидящего за этим столом возникало чувство, будто смотришь на мириз пещеры, укрытой зеленью, особенно если глядеть на огни кораблей и ихотражение в воде.

Девушка – ибо она была еще молода – сидела тихо, с видомкроткого ожидания. Официант принес ей бокал.

Она поблагодарила его улыбкой, обхватила бокал обеими рукамии продолжала глядеть на гавань, временами прикладываясь к бокалу.

Ллевеллин обратил внимание на кольца: на одной руке – сизумрудом, на другой – с россыпью бриллиантов.

Из-под экзотической шали виднелось черное закрытое платье.

Она ни на кого не глядела, и окружающие лишь мельком глянулина нее, не проявив интереса. Было ясно, что ее здесь знают.

Ллевеллин гадал, кто она такая. У девушек ее класса сидетьодной в кафе не принято. Но она чувствовала себя свободно, будто совершалапривычный ритуал. Возможно, скоро к ней кто-то присоединится.

Но время шло, а девушка оставалась за столиком одна.

Она сделала легкое движение головой, и официант принес ейеще вина.

Примерно через час Ллевеллин сделал знак официанту, чтохочет рассчитаться, и собрался уходить. Проходя мимо, внимательно посмотрел нанее.

Она не замечала ни его, ни окружающих. Она уставилась на дностакана, не меняя выражения лица. Казалось, она где-то далеко.

Ллевеллин вышел из кафе, двинулся к гостинице по узкойулочке, но вдруг почувствовал: надо вернуться, заговорить с ней, предостеречьее. Почему ему пришло в голову слово «предостеречь»? Почему он решил, что она вопасности?

Он покачал головой. В этот миг он ничего бы не смогпредпринять, но был уверен, что прав.

* * *

Две недели спустя Ллевеллин Нокс все еще был на острове. Егодни шли однообразно: он гулял, отдыхал, читал, опять гулял, спал. Вечерамипосле ужина он шел в гавань и сидел в одном из кафе. Чтение из распорядка дняон вскоре вычеркнул: читать стало нечего.

Он жил, предоставленный самому себе, и знал, что так и должнобыть. Но он не был одинок. Вокруг жили люди, он был одним из них, хотя ни разус ними не заговаривал. Он не искал контактов и не избегал их – вступал в беседыс разными людьми, но все это было не более чем просто обменом любезностями сдругими. Они его привечали, он их привечал, но ни один не вторгался в чужуюжизнь другого.

В этих отстраненных приятельских отношениях было одноисключение. Он постоянно задумывался о той девушке, что приходила в кафе исадилась под бугенвиллеей.

Хотя он одаривал своим вниманием несколько заведений напристани, чаще всего он заходил в то кафе, которое выбрал первым. Здесь оннесколько раз видел ту англичанку. Она появлялась всегда очень поздно, садиласьза один и тот же столик, и он с удивлением обнаружил, что она остается, дажекогда все другие уходят. Она была загадкой для него, но, похоже, ни для когодругого.

Как-то раз он заговорил о ней с официантом:

– Синьора, которая сидит там, – она англичанка?

– Да, англичанка.

– Она живет на острове?

– Да.

– Она приходит сюда каждый вечер?

Официант важно сказал:

– Приходит, когда может.

Ответ был любопытный, и позже Ллевеллин его вспоминал.

Он не спрашивал ее имя. Если бы официант хотел, чтобы онузнал его, он бы сказал. Парень сказал бы ему:

«Синьора такая-то, живет там-то». Поскольку он этого неговорил, Ллевеллин заключил, что есть своя причина, почему иностранцу неследует знать ее имя.

Вместо этого он спросил:

– Что она пьет?

– Бренди, – коротко ответил официант и ушел.

Ллевеллин заплатил и попрощался. Он прошагал меж столиков квыходу и немного постоял на тротуаре, прежде чем влиться в толпу гуляющих.

Затем он вдруг круто развернулся и прошествовал твердой,решительной поступью, присущей его нации, к столику под бугенвиллеей.

– Вы не возражаете, – спросил он, – если я посижу и поговорюс вами минуту-другую?

Ее взгляд медленно переместился с огней гавани на его лицо.Какое-то время глаза оставались несфокусированными. Он почти ощущал, какое онаприлагает усилие, – так далеко она была отсюда. С неожиданным приливом жалостион увидел, что она очень молода. Не только годами – ей было года двадцать три,двадцать четыре, – но и вообще какой-то незрелостью. Словно нормальноразвивавшийся бутон прихватило морозом, и с виду он остался таким же, какостальные – но ему уже не суждено расцвести. Он и не завянет: со временем он,не раскрывшись, опадет на землю. Он подумал, что она похожа на заблудившегосяребенка. Отметил также ее красоту. Девушка была прелестна. Любой мужчинапризнает ее красивой, выскажет готовность заботиться о ней, защищать ее. Какговорится, все очки в ее пользу. И вот она сидит, уставившись в непостижимуюдаль: где-то на недолгом, легком и явно счастливом пути она потеряла себя.

Расширенные темно-синие глаза остановились на нем.

Она неуверенно сказала: «О?..»

Он ждал.

Потом она улыбнулась:

– Садитесь, пожалуйста.

Он пододвинул стул и сел. Она спросила:

– Вы американец?

– Да.

– Вы с корабля?

Ее глаза опять устремились к гавани. У причала стоялкорабль. Там всегда стоял какой-нибудь корабль.

– Я приплыл на корабле, но не на этом. Я живу здесь ужепочти две недели.

– Здесь редко остаются так надолго. – Это было утверждение,не вопрос.