Старые письма - Даниэла Стил

А вот теперь я гадаю: может, по ночам Грэнни Энн лежала безсна и вспоминала прошлое и то, как она танцевала «Лебединое озеро» передцарицей и великими княжнами? Или все это давно быльем поросло и она былаблагодарна судьбе за возможность сделать вторую попытку, за мирное обеспеченноесуществование с нами в Вермонте? Эти две ее жизни слишком разительно отличалисьодна от другой. Они отличались настолько, что нам было проще позабыть о прошломи вообразить на ее месте совершенно другую личность, ничуть не похожую на ту,что когда-то покинула Россию. И за все эти годы она ни разу не пыталась боротьсяс этим заблуждением. В ответ мы то ли позволили ей, то ли вынудили ее навсегдапохоронить прошлое и превратили в близкое, понятное существо, с которым былотак спокойно и удобно. В моих глазах она превратилась в вечную старуху и как быутратила собственную молодость. В глазах моей матери она выглядела слишкомнепритязательно, чтобы быть известной балериной. В глазах ее мужа она не моглапринадлежать никому на свете, кроме него. Он даже слышать не желал о том, чтокогда-то у нее были отец и братья. Им положено было оставаться в том навсегдапогребенном мире, куда ей не было возврата. Наверное, он был бы рад вообщелишить ее воспоминаний.

И она действительно принадлежала ему – душою и телом, –пока он не умер и не оставил ее нам. Но тогда она стала больше моей, чеммаминой. Между Грэнни Энн и мамой никогда не существовало той близости, чтосвязывала нас. Моя дорогая бабушка, она была для меня всем… Это ее вера в чудосделала меня тем, кем я стала, ее мечты о дальних странах помогли набратьсяотваги покинуть Вермонт. После колледжа я отправилась в Нью-Йорк, нашла работув рекламном агентстве, вскоре вышла замуж и родила троих детей. Мне в мужьядостался прекрасный человек, мы с ним отлично ладили, и вот уже семь лет яоставалась дома, с детьми. Однако я собиралась вернуться на службу, когда детиподрастут и не так будут нуждаться в постоянной опеке. А пока моей главнойобязанностью было сидеть с ними дома и печь пирожные.

Когда-нибудь, на склоне лет, когда я совсем состарюсь, мнебы очень хотелось хоть немного походить на Грэнни Энн. Мне бы хотелось так жераскатывать по кухне на роликовых коньках и не бояться пойти на каток, кудапрежде ходили мы вдвоем и где я по-прежнему бываю довольно часто. Я бы хотела,чтобы мои дети и внуки улыбались, вспоминая обо мне и о тех вещах, что я делаладля них. Пусть они навсегда запомнят наши рождественские колокольчики, иувешанную игрушками елку, и густое горячее какао – точно такое же, какоеготовила она, пока я делала уроки. Я бы хотела, чтобы моя жизнь что-то значилаи для них, но не так, как получилось у нас с Грэнни Энн. Они непременно должнызнать всю мою подноготную с самого рождения: и почему мы переехали сюда, и какнежно и горячо я любила их отца.

Впрочем, в моей жизни не было места загадкам, таинственнымнедомолвкам и невероятным взлетам судьбы – таким, как ее танец в «Лебединомозере» в последние часы Российской империи. Это оставалось за пределами моегопонимания – какой была ее прежняя жизнь и от чего ей пришлось отказаться,отправляясь за океан. Я не представляла, как можно выдержать этот обет молчанияи никогда ни единым словом не обмолвиться обо всех, кого пришлось потерять. Яне представляла, как можно жить в сонном, благопристойном Вермонте после того,как ты приехал из кипевшей страстями России. Наверное, теперь я жаждалаприоткрыть завесу тайны еще сильнее, чем этого желала она сама. Может быть, всеэти годы нам слишком не хотелось думать о том, что ее звали когда-то АннаПетровская и она была танцовщицей? И она уважала наше желание видеть в нейпростую и понятную Грэнни Энн – жену, мать и бабушку. Так было намногоспокойнее – не надо было мучиться мыслями о том, что в нашей жизни чего-то нехватает. Что мы для нее можем показаться менее значительными, чем ее прошлое ито, кем она была. Мы раз и навсегда закрыли глаза на ее память, и боль отпотерь, и скорбь о погибших, и на сожаления о прошлом – как будто его не былововсе. Но сейчас я всякий раз раскаиваюсь в этой намеренной слепоте, стоитподумать о Грэнни Энн. Меня снедало жгучее желание увидеть ее молодой, побыватьвместе с ней в ее юности.

Посылку пришлось отодвинуть в сторонку, чтобы Джеффу иМэттью было где лепить рождественские колокольчики, посыпая зеленой и краснойпудрой и тесто, и меня. Но и это было не все – пока Кэти ставила в духовкукексы, сахарная глазурь неведомым образом успела покрыть с головы до ног и ее,и меня, и половину кухни в придачу.

Когда наконец мне удалось загнать их всех в постель, былоуже очень поздно, и из Чикаго позвонил Джефф. Он сильно вымотался за этот день,но был доволен тем, как прошло совещание. К этому времени я совершенно позабылао посылке и случайно наткнулась на нее уже ночью, когда зашла в кухнючто-нибудь выпить на сон грядущий. Она по-прежнему стояла в дальнем углу,только теперь с бечевки свисали потеки белой глазури, а верх был присыпанкрупинками синей и алой пудры.

Я осторожно подняла коробку, стряхнула с нее пудру ипоставила перед собой на кухонный стол. Туго завязанная бечевка никак не хотелаподдаваться, и я провозилась несколько минут, пока сумела ее распутать. Посылкуприслали из дома для престарелых, в котором Грэнни Энн провела последний годсвоей жизни. После похорон я уже побывала там, чтобы поблагодарить персонал задоброту и заботу, и забрала все ее вещи. Впрочем, они оказались настольковетхими, что не было смысла их хранить, разве что небольшая пачка фотографийнаших детей да несколько потрепанных книжек. Я забрала всего лишь одну книгурусских стихов – самую ее любимую, а остальное оставила сестрам. Кроме этойкниги, из важных для нее вещей мне на память осталось обручальное кольцо,изящные золотые часы, которые дедушка подарил ей перед свадьбой, и парасережек. Она как-то призналась мне, что часы были первым подарком, полученнымею от деда. На протяжении их долгой совместной жизни он не очень-то баловал ееподарками и знаками внимания, хотя относился с преданностью и заботой. Еще язабрала с собой старинный кружевной пеньюар и тут же поспешила спрятать его вдальнем углу гардероба. А все остальные вещи раздала там же, на месте. И теперьпонятия не имела о том, что же еще могли мне прислать из дома для престарелых.

Сняв плотную оберточную бумагу, я увидела большую квадратнуюкоробку, размером примерно с картонку для шляпы, и при этом довольно тяжелую. Вкоротенькой записке сообщалось, что коробку нашли на крышке ее гардероба и чтобыло бы желательно уведомить сестер о ее получении. Теряясь в догадках, что жеспрятано в этой коробке, я сняла крышку и невольно охнула, когда увидала их.Они выглядели точно так, как я их запомнила: ветхий, потускневший атлас, ленты,которые обвязывали вокруг лодыжек, выцвели и истерлись. Да, это были они, еестарые балетные туфельки. Те самые, что я когда-то, много лет назад, нашла начердаке. Те самые, в которых она выступала в последний раз, перед тем какпокинуть Россию навсегда. В коробке оказалось много других вещей, и среди нихзолотой медальон с мужским портретом. У серьезного, статного незнакомца былитщательно ухоженные и расчесанные борода и усы, и в те времена он навернякасчитался очень красивым мужчиной. А глаза… глаза были совсем как у нее – онижили и смеялись на этой старинной пожелтевшей фотографии, хотя лицо незнакомцахранило важную, сосредоточенную мину. Мне попались и другие снимки с мужчинамив военных мундирах – наверное, это были ее отец и братья. Во всяком случае,один из этих юношей просто поразительно походил на нее. А еще я нашла маленькийпортрет ее матери, кажется, мне доводилось видеть его и прежде. Вместе сфотографиями хранилась театральная программка «Лебединого озера» и групповойснимок юных, улыбчивых балерин. В самом центре стояла изящная красавица, чьиточеные черты и сверкающие глаза оставались неизменными все эти годы. Мне несоставило труда узнать в ней Анну. На снимке она выглядела потрясающепрекрасной и невероятно счастливой. Она весело смеялась в объектив, иокружавшие ее подруги смотрели на нее с искренним уважением и приязнью.