Летние истории - Миэко Каваками

приходилось выдумывать новые способы, чтобы их выпроводить. Иногда мы притворялись, что нас нет дома, и на следующее утро находили около входной двери сигаретные окурки. Спустя месяц после исчезновения отца мама взяла его футон и белье, все это время лежавшее на полу, вытащила из комнаты и затолкала в ванну, которой мы перестали пользоваться после поломки водонагревателя. В тесной заплесневелой ванной этот засаленный и прокуренный футон казался еще желтее, чем был. Мать посмотрела на него долгим взглядом и, подпрыгнув, со всей силы пнула его ногой. А еще через месяц мы с Макико проснулись посреди ночи от ее взволнованного голоса: «Быстро, вставайте». Даже не видя ее лица, мы поняли, что все серьезно. Мама посадила нас в такси, и больше мы этой квартиры не видели.

Спросонья я никак не могла понять, ни почему нам нужно уезжать, ни куда мы едем. Спустя какое-то время я попыталась выяснить у мамы, что происходит, но тема отца считалась запретной, и я так ничего и не узнала. Дальше мы ехали молча. Поездка тянулась целую вечность, но, когда машина остановилась, я поняла, что уехали мы не так уж далеко. Перед нами был дом моей любимой бабушки Коми, а жила она в том же городе, где-то в часе езды на поезде.

В машине меня укачало и в конце концов вырвало в подставленную мамой косметичку. Впрочем, в желудке толком ничего не было. Вытирая рукой тянущуюся изо рта кисловатую слюну, ощущая, как мама гладит меня по спине, я думала об одном — о своем ранце. Учебники на вторник. Тетрадки. Наклейки. На самом дне — альбом, а в нем рисунок замка, который я наконец закончила накануне вечером. В боковом кармане — губная гармоника. Снаружи пристегнут мешочек с обеденными принадлежностями. А еще там, в ранце, совсем новый пенал с моими любимыми карандашами, фломастерами, ароматическими шариками, ластиком. И блестящие колпачки для карандашей… Я обожала свой ранец и, когда ложилась спать, всегда клала его рядом. Когда шла с ним по улице, на всякий случай крепко сжимала руками лямки. Он был для меня всем. Все равно как собственная комната, которая всегда при мне.

А теперь он остался в квартире. И не только он — моя любимая белая толстовка, куклы, книжки, миска — все это осталось там, а мы неслись в такси сквозь ночную тьму. Я думала о том, что мы уже вряд ли когда-нибудь вернемся. Что я больше никогда не увижу свой ранец. Никогда не буду делать домашние задания, положив пенал точно на край столика котацу. Никогда не буду точить за этим столиком карандаши, никогда не буду читать книжку, прислонившись к шероховатой стене. От этих мыслей мне было не по себе, словно часть мозга уснула. Пошевельнуть рукой или ногой не было сил. Может, я — это не я? А настоящая я скоро проснется под своим одеялом и пойдет в школу, у нее впереди — самый обычный день. Вчерашняя я, укладываясь спать, не могла даже подумать, что два часа спустя мы с мамой и Макико, бросив все, будем мчаться в такси по темной Осаке, понимая, что никогда не вернемся обратно.

Прижавшись к окну и глядя в ночную мглу, я думала: а что, если та, вчерашняя я, все так же сплю… то есть спит у себя дома и ничего не подозревает? Что она будет делать утром, когда проснется и поймет, что меня там уже нет? Мне вдруг стало страшно, и я покрепче прижалась к плечу Макико. Наконец меня стало клонить в сон. Из-под опускающихся век я различала только зеленые светящиеся, беззвучно сменяющиеся цифры. Чем дальше мы уносились от дома, тем больше становилось число на счетчике…

Мы сбежали и поселились у бабушки Коми, но длилось это недолго. Мама умерла, когда мне было тринадцать. Бабушка — два года спустя.

Мы с Макико остались вдвоем и работали как сумасшедшие, чтобы не оказаться на улице. Спасло нас то, что за домашним алтарем мы нашли бабушкину заначку — восемьдесят тысяч иен. С того момента, как я начала учиться в средней школе, а у мамы нашли рак груди, и до того, как перешла в старшую, а бабушка умерла от рака легких, я почти ничего не помню. Я была слишком занята работой.

Если что и осталось в моей памяти, так это завод. Я подрабатывала там на всех каникулах: весенних, летних и зимних. Чтобы меня туда взяли, пришлось приписать себе несколько лет. С потолка там свисали паяльники, откуда-то доносились хлопки, будто взрываются фейерверки, на полу высились горы картонных коробок. И еще, конечно, я помню маленький бар, которым заведовала мамина подруга. Я бывала там с самого детства, чуть ли не с шести лет. Днем мама подрабатывала в других местах, а по ночам — хостес в этом баре. Макико устроилась в тот же бар посудомойкой, когда пошла в старшую школу. Потом и я потихоньку стала появляться на кухне — делать напитки и простые закуски, наблюдая, как мама развлекает подвыпивших клиентов. Макико, помимо бара, брала смены в ресторане якинику, причем столько, что при смешной ставке в шестьсот иен в час однажды заработала за месяц аж сто двадцать тысяч (в ресторане этому факту еще долго поражались). Через несколько лет после окончания школы ее взяли в штат, и она оставалась там, пока ресторан не прогорел. Потом забеременела и родила Мидорико. Подрабатывала то тут, то там, и сейчас пять дней, точнее, пять вечеров в неделю работает в баре. Жизнь Макико словно повторяет мамину. Жизнь матери-одиночки, которая работала до изнеможения и в конце концов сгорела от болезни.

Прошло уже минут десять с условленного времени, но Макико с дочерью так и не появились. Я попробовала позвонить, но Макико не брала трубку. Сообщений тоже не было. Может, они с Мидорико заблудились? Я выждала пять минут и собралась позвонить еще раз, но тут телефон пискнул, уведомляя о новом сообщении.

«Не знаю, куда выходить! Мы тут, на платформе».

Посмотрев на табло, куда должен был прибыть их поезд, я купила входной билет, прошла через турникет и поднялась по эскалатору. Наверху была просто баня, на лице у меня вновь выступил пот. Лавируя среди пассажиров, ожидающих поезда или столпившихся у киосков, я шла по платформе, высматривая своих гостей. Вот и они — на лавочке возле третьего вагона.

— Привет! Давно не виделись! — радостно заулыбалась сестра, заметив меня, и я тоже улыбнулась в ответ.

Окинув