Саперы - Артем Владимирович Драбкин

ПФС, и начальник этой службы взял меня на его место. Я отказывался, мол, плохо знаю русский язык. Но 12-го февраля 1945 года нам объявили приказ Верховного, взять Будапешт. Приказ на последний и решительный штурм. А накануне «власовцы», переодевшись в красноармейскую форму, вырезали у наших соседей из стрелковой дивизии боевое охранение, зашли к нам в тыл и устроили резню, и нам пришлось занимать круговую оборону и отбиваться от них. Но двенадцатого я сам пошел в штурмовую группу. Тогда все пошли вперед. Я даже видел, как в одной из групп в бой шел полковник с наганом в руке. И немцы стали массово сдаваться в плен. Но наша группа продолжала зачищать квартал и подавлять последние очаги сопротивления. Несколько раз мне пришлось ходить парламентером и уговаривать противника сложить оружие без лишнего кровопролития. И когда весь город уже был фактически взят, мы еще продолжали воевать. В одном из домов засела группа смертников и держала под прицелом две улицы, стреляли во все стороны. Взяли две стены этого мадьярского дома. Взводный говорит: «Это точно — эсэсовцы, смертники. Надо взрывать дом. Соломон, пошли двух бойцов за взрывчаткой». Идти надо было далеко, скоро бы бойцы не вернулись, да и стало обидно: вся армия уже гуляет, одни мы тут застряли по самое не могу. Отвечаю ему: «Давай попробую их уговорить сдаться». Пополз вдоль стены. Только начал «агитировать»: «Дойче, их зин гефанге…», как сверху полетели гранаты. Лейтенант: «Я же предупреждал, что это дело пустое. Угомонись, Соломон. Давай их рванем к такой-то матери!» — «Нет, давай подождем, я еще разок попробую». Снова подполз по-пластунски к дому, кричу им, что даем десять минут на раздумье. В ответ стрельба. Но я не унимался, пополз в третий раз. Снова кричал, что мы даем шанс подумать, что мы не воюем против простых немцев, а наш враг — гитлеризм. Кричал, что мы обещаем сохранить их жизни, у них будет шанс увидеть свои семьи, жен, детей. А если не сдадутся, мы взорвем дом, и никто не узнает, где лежат их кости. Стрельба прекратилась. Стали спорить. Я снова дал десять минут на размышление. Потом еще пять. Поднялась штора. Высунулась винтовка с белым платком на штыке: «Мы сдаемся!» Приказываю: «Выбросить оружие!» Накидали целую кучу: пулемет, автоматы, пистолеты… Оказалось, что в этом доме они блокированы. Хозяин-мадьяр заколотил двери толстыми досками, а другого выхода в доме не было. Было небольшое слуховое окно, но нам показалось, что пролезть в него невозможно. Подошел с товарищем, с Петровым, чтобы как-то открыть эти двери. И тут из глубины двора появились два немецких офицера, которым как-то удалось протиснуться в это слуховое окно. А из окна еще показалось дуло снайперской винтовки. Я успел развернуться и дать очередь из автомата по ним — и точно попал. Это движение спасло мне жизнь, разрывная пуля летела в сердце, а попала в правое плечо. А напарнику еще одна пуля попала в бедро. Добили этих двух, да еще большими булыжниками размозжили им головы. Снайпера тоже прикончили. Рука безжизненно повисла. Мне даже показалось, что ее оторвало и она держится только на сухожилиях. Подбежал санитар, кричу ему: «Отрежь!» — «С ума сошел?! Меня за такое под суд отдадут!»… Он перевязал меня и Петрова. А в это время ребята открыли дверь в дом. Вышли немцы. Построились в шеренгу. Показывают на своих двух убитых, мол, мы не виноваты, знали, что они собираются бежать, но не думали, что они окажут сопротивление. Четырнадцать немцев в шеренге. Все офицеры СС. Командир взвода сказал мне: «Ты с ними вел переговоры, ты пострадал и тебе решать их судьбу. Они договор нарушили, и мы имеем полное право их расстрелять тут же, на этом месте. Одни, черт, тут сплошь эсэсовцы». Я возразил: «Они сдались, и мы должны отнестись к ним как к военнопленным. Мало, что ли, крови сегодня уже пролито?» Лейтенант: «А мы сейчас, давай посмотрим, с кем имеем дело?» Я подошел к шеренге: «Я хотел спасти вам жизнь, а вы…» — все опустили головы. Начали проверять. Первым стоял немец из Дюссельдорфа, имевший чин в переводе на армейские звания — полковник. Имя запомнил — Ганс, фамилию — нет. Ганс показал нам фото, где он с женой, один ребенок в коляске, второй стоит рядом, а потом добавил: «Мы решили умереть, но не сдаваться, но когда вы заговорили о наших семьях…» Вторым был майор, который помимо фотографий показал письмо своего друга из концлагеря, в котором тот упрекает его за то, что он вышел из компартии и примкнул к фашистам! Ничего себе, эсэсовец — бывший коммунист… Лейтенанту показалось, что я слишком мягко с немцами разговариваю, он оттолкнул меня в сторону и далее продолжил сам. Подошел к третьему, взял его за подбородок, приподнял: «Ты откуда сволочь! По-русски отвечай!» Немцы страшно удивились, но головами на третьего кивают: «Я-я, русиш». Его сразу в сторону. Немолодой капитан. Он молчал, и смерть принял молча. Потом еще одного спрашивает: «Ты кто?» В ответ: «Руссише швайн!» В расход его… Дошел до седьмого: «А ты, землячок, с каких мест? По-русски отвечай, сучара!». Седьмой решил, что, может, спасет себе жизнь, и назвал какое-то село под Днепропетровском. Не спасло… Застрелили. Лейтенант мне говорит: «Дальше ты сам продолжай». Еще один презрительно мне бросил: «Юде!» Его туда же, к немецким праотцам… В строю осталось стоять всего девять немцев. Командир сказал: «Решай с остальными скорее, как скажешь, так и будет. Пусть идут в плен». Оставил им жизнь. И то, что мы расстреляли нескольких офицеров, то я не считаю это каким-то преступлением. Тем более что убили эсэсовцев, а за этих сволочей с нас бы никто не спросил. Ожесточение было велико. Надо это понять. Была война, фронт, передовая, бой. Бой… из которого мы только вышли. Или — еще не вышли… Плечо мое было раздроблено. По рукаву стекала кровь. Было больно за себя, за всех и за все… В госпиталях я пролежал полгода. Последний госпиталь — в Тбилиси. 7/6/1945, ровно через четыре года после моего призыва в армию, день в день, я инвалидом вернулся в Кишинев, поступил работать в Главснаблес и проработал в этой системе сорок три года. Свою трудовую книжку я так ни разу и не видел.

Что-то о судьбе своей семьи удалось узнать?

Однажды в трамвае меня окликнул человек, перед войной работавший со мной в КЭЧ: «Ты что-нибудь знаешь о