Знаки любви - Ян Хьярстад

устали повторял, до чего литеры изящные и сбалансированные, – а уж про расчудесный курсив и говорить нечего. Я вообразила, что он говорил обо мне, почти не слушала, жадно наблюдала за его руками, была поглощена мимолетными соприкосновениями наших тел.

Хотя Хенрик, казалось, был неизменно сконцентрирован на наборе – адресов, для которых требовался меньший кегль, – я заметила, что что-то изменилось. Внезапно это он прижимался ко мне. Он задышал иначе, как будто свинец попал ему в легкие. Пробормотал что-то изменившимся голосом и без предупреждения положил ладонь мне на грудь. В теории я ничего не имела бы против, но теперь все случилось взаправду, да еще и так резко, что я неосознанно отпрянула. Одновременно Хенрик стал более решительным, да, напористым, что привело к тому, что мы, нашим общим весом, повалили наборную кассу – ей было не удержаться на рейке в нижней части реала[45]. По полу в полном беспорядке рассыпались тысячи свинцовых литер – ночной кошмар любого наборщика – но Хенрик их будто не видел, он придавил меня к полу, дышал все тяжелее, уложил на ложе из Palatino в восемь пунктов. Я не боялась, несмотря на возбуждение Хенрика. Мы катались по свинцу на полу, как факиры по доске с гвоздями. Я не чувствовала боли. Металлические буквы казались мягкими.

Наши странные объятия, или борьба, продлились недолго. Хенрик будто пришел в себя. Мы расхохотались и, стараясь скрыть наше общее смущение и одновременно сгладить неловкость из-за угрожающего беспорядка, тотчас с жаром взялись за муторную работу по сбору и сортировке свинца.

Может, это был обман зрения и мне всего-навсего показалось, но, рассматривая свое отражение в зеркале тем вечером, я заметила на теле расплывчатые отметины, походившие на веснушки: очертания «К» на плече и вопросительный знак на грудине. Я задавалась вопросом, а не могло ли это хаотичное нагромождение невидимых знаков быть языком любви. Я чувствовала, что переполнена чем-то, чего не было во мне раньше. Такая она, влюбленность, любовь? Благодаря ей человек становится достойным описания?

* * *

О форели, что обитала в Монтане, разнеслась молва. Говорили, что она крупнее и хитрее любой другой. Люди прозвали ее Сэр Уинстон, и многие съезжались в Монтану только затем, чтобы ее изловить. Никому не везло. Но в один прекрасный день Монтана удостоилась посещения Чарльза Битмана, не менее легендарного, чем сама форель. После двух дней, проведенных на рыбалке, он вернулся обратно в мотель с Сэром Уинстоном в багаже. Люди долго глазели на рыбину, а затем, разумеется, принялись наперебой допытываться у Битмана, на какую мормышку тот удил. Битман не понимал, о чем они. Мормышка? Он достал J из стали, увесистую, начищенную, с дырой для крепления лески. «Само собой, это Berling, антиква J, – сказал он. – Ни одной форели не устоять. А засечки такие, что лучше любых зазубрин. С такого крючка не сорваться никакой рыбе».

Стояла ночь, и я сидела перед компьютером. Экран заполняла «о». Я бог знает в который раз правила кривые. Внезапно в «о» мелькнуло его лицо. Не так уж странно, учитывая, что лицо Артура то и дело всплывало в памяти. И я знала, что английское слово «face» может обозначать как «лицо», так и «гарнитуру».

А было ли у меня в жизни время, которое я проводила иначе? Не вглядываясь в какой-нибудь знак. Не высматривая знаки вокруг?

Мне иногда думается, что то, чем я занималась в сфере рекламы, тоже своего рода визитка. Я создавала продукт, который характеризует клиента, который ему подходит, который заставляет публику запоминать именно то, чего хотел бы клиент. Когда норвежцу требуется новый диван, название моего клиента тут же всплывает в памяти, как мысленная визитная карточка. И все благодаря выбранному мной шрифту.

Когда я впервые вышла на работу в офис, всем казалось очевидным, что графический дизайн в рекламе – всего лишь косметика; что это что-то поверхностное. Но я быстро приметила, что рекламное объявление, набранное определенной гарнитурой, обеспечивало лучшие продажи, чем оно же, но с другим шрифтом. Мне хватило ума держать это открытие при себе.

Я считала это своим величайшим талантом: ощущение письма. Разумеется, после десяти лет работы в рекламной индустрии я утратила максимализм и сделалась равнодушной, даже циничной, но что-то из давних амбиций и радости просыпалось во мне каждый раз, стоило только начать выбирать гарнитуру среди тысяч возможных. Я могла придать слову «шампанское» такую форму, что оно бы пьянило. Занимаясь рекламной кампанией для туристического бюро, я с неизменным чутьем выбирала те литеры для заголовка, скажем «Приезжайте в Китай», да и все типографическое решение в целом, которые ярче всего вызывали бы в голове у читателя образы Поднебесной. Да так, чтобы перед внутренним взором потенциального клиента раскинулись манящие китайские пейзажи, а во рту появился вкус курицы Кунг Пао. Каждая буква была дверью в Китай. Не было нужды добавлять фото Великой стены или Запретного города; шрифт заключал в себе все. За время моей карьеры мне довелось сверстать несколько полноценных рекламных объявлений – без единой фотографии, – которые люди не задумываясь вырывали из журналов и приклеивали скотчем на стену или на холодильник.

– У тебя дар, – сказал мне старший коллега на очередной церемонии вручения премий.

Я знала. Я всегда думала, что получила своего рода благословение. И только недавно начала задумываться, а не проклятие ли это.

А тем временем я ощущала себя божком, который пишет свой мир ограниченным числом букв и цифр: «Завтра в 12.00 торговый центр «Стуру» заполнят нетерпеливые посетители», – гласил текст объявления, который я однажды набрала невиданной в Норвегии гарнитурой. И на следующий день ровно в 12.00 перед дверью моего заказчика выстроилась длинная очередь.

– Ты волшебница, – говорили мне другие.

– Ты мастер. Начни собственное дело. Разбогатеешь. Они были правы, я была мастером. Но этого мне уже было недостаточно. Я хотела быть творцом. Я хотела создать нечто новое. Но все откладывала начало работы, гнала эту мысль прочь.

До встречи с Артуром я растрачивала силы, стараясь не замечать, что попусту разбрасываюсь своим даром. Что занимаюсь тем же, чем мы занимались с Элен и с развалюхой-Ундервудом: дурю людям головы с помощью письма.

Когда я наконец-то, уволившись, смогла снова сконцентрироваться на собственной работе, мне вспомнилось событие в юности, которое во многом предопределило выбор профессии. В старшей школе я наугад стащила книгу с полки в школьной библиотеке. В то время чтение не особенно меня занимало, но, к своему удивлению, я обнаружила, что видела ту же