Знаки любви - Ян Хьярстад

как будто не мог подобрать слова. Умолк и уставился в пустоту с выражением беспомощности на лице. Затем поднялся и исчез. Но вскоре вернулся и продолжил рассказывать, уверенно, как ни в чем не бывало. У меня сложилось впечатление, что он импровизирует, что содержание может меняться от раза к разу. То, что он видел на лицах присутствующих, на моем лице, определяло, в каком направлении будет развиваться история именно сегодня. Впрочем, не знаю. Уже один его запах, аромат Внутреннего Средиземноморья, который он излучал, проходя мимо, стоил того, чтобы быть здесь.

Вечером третьей недели, когда я направлялась в кафе, была метель и ноль градусов. На землю опускались густые хлопья, и задувал ветер. Я двигалась как сквозь тканое полотно. По вертикали снег падал вниз, по горизонтали вился поземкой. Выглянув из окна, я раздумывала, уж не остаться ли дома, но что-то заставило меня надеть верхнюю одежду – в тоске по его историям. По нему. Не знаю. Интуиция подсказывала, что ставки сделаны. Что я на пороге судьбоносных событий.

На последнем перекрестке перед кафе я надолго застыла под уличным фонарем и обратила лицо к небу. Снежинки, казалось, сыпались во всех направлениях, ложились мне на кожу влажной бумагой. Возможно, я хотела собрать все свое мужество. Или старалась утихомирить сердцебиение. А может, пыталась прочесть ледяные кристаллы, которые летели в глаза, плотно-плотно. Прочитать будущее. В письме, состоящем из миллионов знаков, алфавите, чья родня – звезды.

Внутри «Пальмиры» было тепло; даже душно от влажной верхней одежды – как в приемной в дождливый день. Была ли атмосфера слегка нервозной? Увидев Артура в проеме двери в заднюю комнату, я тотчас забыла вопрос, ощущение неловкости. На нем была та же одежда, но теперь к ней добавилась черная безрукавка с черной шелковой вышивкой поверх белой рубашки. Он стоял вместе с Эрмине. Как всегда. Вместе с Эрмине. С каллиграфиней. Они доверительно переговаривались.

Они, должно быть, любовники. Об этом свидетельствует язык их телодвижений. Я отметила, что это наполняет меня отчаянием. Раздражением и злостью. В то же время я поймала себя на том, что с любопытством разглядываю заколку в ее волосах, изогнутую металлическую пластинку, напоминавшую миниатюрную маску или шлем. В голове тут же вереницей пронеслись образы чего-то стародавнего, греческого. Я увидела перед собой Эрмине в роли гонца, приносящего вести. Почему? Откуда эти мысли? Откуда она, эта маниакальная тяга к знакам, символам, толкованию, которая нередко заставляет меня столбенеть и глядеть так, будто я страдаю от серьезного физического увечья? Стоит кому-нибудь показать мне китайский символ гор и шелк, я впадаю в транс, исчезаю в нем, покоряю три вершины, которые отчетливо в нем вижу. Я могу обнаружить, скажем, крышку люка, торговую марку – «Найк», «Фольксваген», «Пингвин» – и очнуться только через пять минут. Сегодняшнее выступление стало сюрпризом. Артур поднялся на сцену не с пустыми руками, он нес виолончель. Он занял место на стуле и без промедления начал рассказывать историю, разрозненные отрывки длинной повести, одновременно аккомпанируя себе, то есть своему голосу, на виолончели. Наконец, хотя я в этом не разбираюсь, я сообразила, что мы слушали не просто рассказ, это были сказания из самого «Эпоса о Гильгамеше», о царе героев Гильгамеше и его дружбе с существом по имени Энкиду, о жажде славы, стремлении создать себе имя, и самое важное: о погоне за вечной жизнью. Я сидела, как маленькая девочка, на самом краешке стула, и жадно слушала. Почему-то я чувствовала, что сюжет имеет величайшее значение, напрямую касается меня.

Видел ли он в моих глазах светящуюся частицу? Приободряло ли его это? Я вспомнила, как сидела в темноте со старой зажигалкой дяди Исаака, как могла разыграть в воображении целую пьесу в каждой выбитой искре. В детстве мне казались сомнительными объяснения, откуда берутся дети; я полагала, что человек появился из искры.

Артур рассказывал, подыгрывая себе на инструменте. Он даже не аккомпанировал, но создавал звуковые эффекты – как в радиоспектакле. Иногда он позволял длинным, глубоким тонам заглушить повествование; где-то имитировал звук дождя. Временами Артур наигрывал мелодии – я никогда раньше не слышала ни одну из них, но воображала, что их написали не иначе как для этой цели – как та жалобная песнь о семидневной и семинощной скорби Гильгамеша по погибшему другу Энкиду.

Ближе к концу выступления наши взгляды снова встретились. Он внезапно посмотрел на меня иначе. С узнаванием. Или удивлением. В помещении ощущалось электричество. Волоски на моем предплечье встали дыбом. Воздух слабо гудел, как в тот раз, когда в землю ударила молния.

Более всего меня поражало то, как Артур, стоя на этой маленькой сцене, превращает виолончель и смычок в реквизит для своего моноспектакля. Смычку довелось побыть и мечом, и топором, и луком со стрелами, даже змеей, а сам инструмент вдруг превращался в дракона или Небесного Быка, становился горой, а потом и ковчегом во Вселенском потопе. В одно мгновение он разворачивал виолончель, в другое – уже поднимал ее над головой. Шелковые вышивки на безрукавке отражали свет, как полноправные участники представления. Моноспектакль развлекал и одновременно впечатлял оригинальностью. Комбинируя декламацию и это нехитрое приспособление, играя на виолончели, он использовал разные приемы – ударял древком смычка по струнам, воспроизводил устрашающие звуки удара, проводил смычком по подгрифнику, играл пиццикато и тремоло, – а я ясно видела перед собой город Урук, окруженный стеной, заросли кедра, где жил страшный зверь Хумбаба, сад самоцветов.

Мне хотелось протестовать, когда он закончил. Кричать «Еще! Еще!». Когда он убрал виолончель в кофр, померк целый мир. Так, рассказывал дедушка, складывают Скидбладнир, корабль из скандинавской мифологии, и прячут его в мешок.

И в то же время родился новый мир. Поднимаясь, он снова на меня посмотрел. Я ощутила, что иду ко дну. Пол внезапно покачнулся, превратившись во что-то жидкое. Я спокойно сидела на стуле, но потеряла равновесие.

Подобно тому, как я не могу объяснить свою тягу к письму, я не могу сказать ничего вразумительного о том, почему один человек пленяет другого. Не знаю, почему я влюблялась в тех или иных людей. Дело не в генах и не во внешних обстоятельствах. Дело в загадке, в мистерии.

Достаточно ли искры, чтобы разжечь любовь?

Не знаю. Ничего не знаю.

Но что-то во мне изменилось, и это едва ли можно было отрицать. Я заметила перемену, пока шла домой, а крупные снежинки цеплялись мне за ресницы. Что-то произошло. Что-то внутри меня повернулось, все недостающие болтики встали на место. Я была влюблена.