Знаки любви - Ян Хьярстад

книгу у себя дома. Она была на английском, моем втором родном языке. Забавы ради я открыла ее, посмотрела на титульную страницу, и она меня тотчас захватила. Я просидела весь день, взяла книгу домой, читала в трамвае, продолжила вечером и не остановилась, пока не прочла все до последней строчки.

Я не могла понять. Я уже читала эту книгу, из чувства долга, и она не произвела на меня ни малейшего впечатления. Это была «Alice's Adventures in Wonderland». Несколькими годами ранее я получила ее по почте от тети, маминой сестры, которая работала в крупном британском издательстве. Она думала, что книга придется мне по вкусу, но я отложила ее, даже не притронувшись.

Так почему же я теперь жадно вчитывалась в эту историю, затаив дыхание? Это не имело никакого отношения к взрослению – к тому же повествование было рассчитано на детей. Я просто открыла книгу, и внезапно взгляд заскользил по строчкам, а я ощутила значение каждого слова и каждого предложения, вжилась в каждую сценку. От книги, из самой глубины текста, исходило ни на что не похожее, манящее излучение.

Я разыскала мой собственный экземпляр «Алисы» с тетушкиным приветствием на титульном листе. Новое издание было набрано другой гарнитурой. Вот где, должно быть, таится различие. Абрис литер библиотечной книги жужжал мотором «Кадиллака» дяди Исаака, в нем была тяжесть. Он засасывал меня, превращал содержание в нечто волшебное, и вот я уже летела в ту же кроличью нору, что и девочка в книжке.

Только во время учебы в Национальной академии художеств я смогла связать этот опыт с учением, которое мне привили уже наши отношения с дедовым Египтом: я заново обнаружила, что буквы также были и изображениями, символами, а не только звуками. Я осознала, что в буквах осталось что-то от иероглифов, тень религии. Мы позабыли о магических возможностях письма. В старшей школе я действительно поверила, что можно совершить нечто, граничащее с чудом, просто изменив наизауряднейшую вещь на всем свете: буквы.

Когда я всерьез взялась за свои эксперименты, мне показалось естественным взять отрывок из столь ненавидимых мной книжек Иоакима, историй – как мне виделось благодаря пережитому болезненному опыту, – состоявших всего-навсего из письменных знаков, не более. Когда я читала их с черным фломастером наготове, по страницам будто разбегался кракелюр[46]. Буквы осыпались. Я пребывала в убеждении, что мои подозрения верны: стоит найти лучшую гарнитуру, и я, а со мной и все читатели поймем содержание по-новому, намного глубже.

* * *

В межвоенный период жил в городе Шанхае мастер татуировки по имени Мистер Хонг. Однажды к нему заявился норвежский матрос, который хотел в совершенстве освоить искусство любви. Мистер Хонг знал, что к чему. Он вытатуировал на пенисе моряка букву Н. «С этим знаком ты сумеешь построить лестницу», – сказал Мистер Хонг. Причалив к берегам Норвегии, матрос без промедления отправился с женой в постель. И она не узнала мужа. Она не просто слышала его возбуждающее ритмичное дыхание, Н-Н-Н-Н, которое зарождалось будто из низа живота; она ощутила, как он с каждым движением поднимал ее все выше и выше, пока не донес до самых небес. «Что случилось?» – спросила она потом, счастливая, но потрясенная, ведь муж никогда не был искусным любовником. «Ты будто нес меня вверх по ступенькам, до самого неба».

Мне довелось повстречаться с Алисой. Только звали ее не Алиса. Ее звали Элен, и она была такая же высокая и худая, как я. Я быстро разглядела, каковы ее отличительные черты: импульсивные поступки и исключительное упорство. Она хотела стать бегуном на длинные дистанции, она хотела лететь босиком, как Абебе Бикила, марафонец-герой, о котором она так много слышала, живя в Эфиопии. Элен была мне нужна. Мне нужен был кто-то, кто принуждает себя ходить босиком все лето, даже когда мы собрались на реку и шли несколько километров по гравийке. Сама я была «девицей немногословной», как выразилась в беседе с моими словоохотливыми родителями наша классная руководительница. Речь давалась мне нелегко. Когда учитель задавал мне вопрос, я не могла на него ответить, даже если знала урок.

Особой усидчивостью я тоже не отличалась. Я могла без устали заниматься только одним делом: выводить буквы. Я могла писать часами. На пергаменте для выпечки, на картонных коробках, на билетиках, на стенах, в тех немногих книгах, которые читала, на полях и между строчек. Я обмакивала перо в яичный белок, невидимое письмо, которое проявлялось, только если подержать его над горячей конфоркой. Слова мало меня занимали. Неважно, что писать, лишь бы писать. Мне казалось, я становлюсь собой, когда пишу, что если не писать, то я никогда не вырасту. Письмо было гимнастикой, я чувствовала, что с каждой строчкой во мне прибывает силы.

Мерзкого мальчишку звали Йорген. Он был самая настоящая «Белобака» и мучил нас ежедневно. Тянул за ранцы, дергал за волосы, ставил подножки. Я попробовала осадить его словесно, раз уж мы не могли одолеть его физически.

– Козёл, – прокричала я однажды после школы, когда он принялся плеваться в первоклашку, чем довел ее до слез. – Йорген, ты козёл.

Он только посмотрел на меня пустым взглядом и осклабился. Все как об стенку горох.

– Давай напишем записку с пожеланием сломать ногу и приклеим ее на забор у кладбища, – предложила Элен.

Я отказалась. Знала, что так и случится. Не настолько я зла и коварна.

Дома я взяла свой самый толстый черный фломастер и написала жирными буквами на белом листе: «ЙОРГЕН, ТЫ КОЗЁЛ!» Сложив его пополам, я отправилась к дому Йоргена и кинула листок в почтовый ящик.

Следующим утром я уж и позабыла о записке, но на первой же переменке Йорген двинулся на меня, как подстреленный носорог. Он почти что боднул меня, повалил на землю и набросился; в уголках губ пенилась слюна, в глазах блестели слезы. Он ругался и шипел, размахивая кулаками, как будто просто впечатать меня в асфальт было бы недостаточно. Он не сдавался, пока ошарашенный учитель не оттащил его прочь. Солнечное сплетение ныло, и позже я поняла, что случилось. Мои крики не возымели действия на Йоргена. Но листочек, крупные черные буквы, напротив, разозлили его до чертиков. Как будто сами буквы съездили ему по морде.

– Можешь и мне сделать визитную карточку? – спросила я однажды Хенрика.

– Какую профессию изволите? – откликнулся он.

– Шрифтовая акробатка.

Но несмотря на всю мою любовь к письму, я оставалась «немногословной девицей». Я была изгоем. Мне нужна была такая, как Элен. Тоже