Чёртовы свечи - Александр Ступин

— С ними всё нормально. Они в безопасности. А те, кто по полгода в походе? Моряки… Нужно ли это объяснять? А папенька мой? А у Ларисы? Мы их видели сколько раз в неделю, а остальное время: полёты, тревоги… Нормально.

— А если что-нибудь случится с ними, ты себе это простишь?

— Я предпринял максимально всё для их безопасности. Мы опять переехали. Всё обсудили… «Свеча» — это, как вам сказать, шанс, что ли, сделать то, что никто до тебя не делал. Никто. Можно читать лекции, писать книги, делать нужные всем вещи, но… Это даже не фундаментальное по человеческим тёмным понятиям — это за пределами…

Главное, что я понял, — это не за пределами сегодняшних возможностей человека… это за пределами человека… человеческого, мистического, религиозного… научного. Только приняв это, я смог продвинуться… А вы говорите… — я продолжал, задыхаясь от волнения, «летал», сидя на стуле, найдя то, о чём многие из моего круга и мечтать не могли. — Это не просто шанс; это то, что даётся одному, чтобы развернуть историю. Мир, полёты в космос, открытия планет — всё это становится ничтожным в сравнении со свечой!

— Как тебя торкнуло-то. Я и не думала. Хотя, вспомнить папу, похоже…

— Да, мы из одной обоймы… Я так благодарен вам, если бы не это, если бы не это… Я позвоню. Побежал. Спасибо за помощь!

Я пошёл к двери, а она меня провожала. Как на фронт провожала.

— Иди, дитятко. Береги себя. Свидимся ли ещё…

Пока было не очень холодно, можно проводить эксперименты на даче. Здесь безопаснее. Я жёг вещество, бил по нему молотком, взвешивал, пытался определить его плотность — всё это были примитивные школьные опыты. Но что ещё можно было придумать? Нести в университет? И что я там скажу? Если бы продолжал там работать, ну сослался бы на… да просто бы попросил, и для меня бы провели какие-нибудь простые исследования. Но я уж лет пятнадцать как не работаю там… За это время столько изменилось, мои знакомые ушли. Ушли если не из университета, то из нашего времени: курсов, лекций, аспирантур, надежд и ожидания открытий… Что от нас осталось?

Жгу костёрчик, дрова потрескивают, чайник греется. Снежок падает в костёр, на чайник, и тает, стекая каплями в огонь. Хорошо. Воскресенье. В садах уже никого. Сижу в старом плетёном кресле, укрывшись старой женской шубой, и читаю старый дневник Михаила Пришвина.

Пришвин. 1914 год: «И вообще моя натура, как я постиг: это не отрицать, а утверждать; чтобы утверждать без отрицания, нужно удалиться от людей установившихся, жизнь которых есть постоянное и отрицание и утверждение: вот почему я с природой и первобытными людьми[32]».

Если «утверждать» для него было «строить, созидать, творить», то я с ним согласен. «Отрицать» — в смысле участвовать в бессмысленных спорах, телевизионных спектаклях, где все роли распределены: вот это — шпион «Гадюкин», там — провокатор «Мерзляев», а это герой нашего времени. «Отрицать» — предавать Родину в обмен на некую историческую правду. Уж лучше природа и первобытные люди.

Осенний сад так мил, как вид засыпающего ребёнка. Тихо посапывает, уже не может с тобой говорить, а ещё так много тебе рассказал бы, но нет, сморил сон. Успокоился, лишь веки чуть подрагивают. И вдруг нахмурился, захныкал, а потом опять заулыбался и перевернулся на другой бочок, а одеялко спало на пол. Всю ночь бы любовался, не отходя…

Я заканчиваю обед. Что-то ел, пил горячий чай, согрелся под старой шубой бабушки Милы, в которой ходил по саду, как гоголевский Плюшкин. Хотя почему Плюшкин? Плюшкин, как и всё, что Плюшкин, как и многие другие герои, которые в гоголевской литературе представляли Россию, — это злая карикатура, эдакий малороссийский вариант французского «Шарли». Можно не обижаться на него, но восхищаться и заставлять школьников штудировать — большая глупость. Иное дело — гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки»; другой язык, и каждая строчка поёт; между строчек малороссийские «писни», как вечерами в селе: то с одного краю, то с другого выводят женские голоса, друг друга перепевая. Наверное, Николая Васильевича петербургский климат испортил, в тоску ввёл, не иначе. Поэтому он в Европу слинял и постоянно у российских властей деньги клянчил. Только там, в «Европах», больше ничего написать и не смог.

К делу. Вещество, которое я подверг алхимическим экспериментам, обладало следующими свойствами.

1. Цвет: тёмно-синий, с сероватым отливом.

2. Зернистый, как песок.

3. Плотность примерно как у песка: 1580 кг/куб. м. Я взял ёмкость (мерный стакан) и наполнил доверху сухим песком. Взвесил. Потом насыпал туда же «вещество». Вес примерно совпал.

4. Температура плавления: 500–600 градусов. Наверное, на пороговой величине, ближе к 600 градусам, «вещество» начинало увеличиваться в объёме.

5. Негорючее.

6. Токсичность: не выявлено.

7. Радиоактивность: бытовой дозиметр показал 25 мкР/ч. Допустимо, хотя выше нормы. В конце сада дозиметр показывал 8-10 мкР/ч. Но я допустил, что на «вещество» могли попасть частицы бетона.

Помню, в городе были слухи, что часть домов были построены на семипалатинском щебне из Казахстана. С 1949 по 1989 год в том районе было произведено более 450 ядерных взрывов: подземных, воздушных, высотных… А расстояние от полигона до нас километров 700… С попутным ветром меньше чем за сутки донесло бы облаками пыли, дождиком лилось.

Снег падал на тарелку с таинственным веществом и не таял. Я подбросил веток в костёр. Дерево потемнело, исчезла кора, она была ещё вчера живая; загорелось, когда догорит, то середина будет чёрная, а снаружи тёмно-серый налёт. И зола… Зола? А если зола? Если таинственное вещество — это зола? С чего, почему? Образ такой — «зола». Что-то исчезает, и остаётся «зола».

Мне показалось, или?.. Я встал с кресла и подошёл к тарелке из нержавейки, в которой жёг «вещество». Его стало меньше даже на взгляд. Падал снег, снижалась температура, и его становилось меньше, меньше… Почему же я не проверил это свойство, не поместил в морозилку? Я взял тарелку и пошёл к дому.

— Интересное свойство. Хотя что тут таинственного: при нагревании объём увеличивается… при охлаждении… Постойте-ка, а где мои мешки?

Я взглянул на четыре мешка, в которых были образцы материала. Когда-то они стояли полными, а теперь у стенки дома лежали совершенно пустые. Но на улице ещё тепло… На тарелке объём вещества стал меньше, но оно не исчезло, как в мешках. Значит, дело не в температуре, это не температура виновата, дело не в понижении. Я этими процессами не управляю…

Земля — это склад, завод, лаборатория?.. Ну допустим, но «свечи — исчезновение» — для чего это было нужно? Как тяжело понимать свою ничтожность.

Звонил телефон. Там, где-то в доме звонил мой телефон, наверное, у дивана на стуле. Я зашёл в дом.