Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

никогда не учат. Не только темные массы, но и просвещенные вожди в своих выступлениях и актах не руководствуются ими. Только после катастроф усердные историки, устанавливающие и признающие исторические законы, извлекают из архивов исторических событий факты, которые должны были в свое время быть грозным предостережением, а теперь являются лишь живым укором для пренебрегших ими современников.

Исторический прогноз невозможен. И история с ее мнимыми «законами» не может быть над нами. Бесполезно апеллировать к ней на «безумства», «надорганические скачки», «революционный метод» автономной личности. Самоутверждение является высшим идеалом для последней, и во имя конечного освобождения духа оно может пренебрегать традициями и игнорировать «законы» прошлого. Оно само кует для себя свои законы.

Прогресс истории есть прогресс личности; прогресс личности – прогресс революционного метода.

Раскрепощение человеческой личности знаменуется переходом ее к методу «прямого воздействия», революционному методу, немедленному утверждению в жизни своей творческой воли. Революционный метод становится единственно возможной, единственно нравственной формой человеческой деятельности.

По словам поэта:

Когда появляется сильный, будь то мужчина или женщина,

все материальное устрашено,

Спор о душе прекращается,

Старые обычаи и фразы сопоставляются, их опрокидывают,

или отбрасывают!

Что теперь ваше скопление денег? Что оно может теперь?

Что теперь ваша почтенность?

Что теперь ваша теология, обучение, общество, традиции, книги статутов?

Где теперь ваши слова о жизни?

Где крючкотворства ваши о душе?

Уолт Уитмен

В этих словах поэта, в этой своеобразной ставке на «сильного» звучит подлинная анархическая мораль. Анархический метод действия есть метод безбоязненного и беспощадного отрицания любого «быта» и любой «морали».

И тем не мене, такое чисто формальное обоснование анархического метода совершенно недостаточно. Убеждение, столь распространенное и столь легко дающееся, что само дерзание родит свободу, что акт разрушения уже сам по себе есть сущность анархического самоутверждения, / и находится в зияющем противоречии с основными принципами анархизма.

В «дерзании», «революционаризме» есть отзвук старого романтического бунтарства, жившего в подполье и выходившего сразиться в одиночку с «неправдою» в мире. Что могло быть оружием анархиста против полицейского аппарата и обывательских болот правового государства той эпохи? Одно дерзание – крик, безумно смелый жест, «разнуздание злых страстей» (Бакунин).

И «дерзание» как таковое стало традицией.

В насаждении и укреплении этой традиции огромную роль сыграло «бакунинство». Слепые последователи, как это всегда бывает с ними – и тем более в анархизме – не поняли учителя и извратили самый смысл его учения.

Они проглядели то великое и созидающее, что стоит за пламенными отрицаниями Бакунина, они извратили дух его формулы – «дух разрушающий есть в то же время дух созидающий», они не поняли его гимнов творческому «многоразличию» жизни с ее «переходящими вздыманиями и великолепиями» и усвоили из всего учения идеализацию террора.

Они не поняли даже его преклонения перед реальным творчеством «масс», его великой борьбы за Интернационал против партийных паразитов и породили анархических героев-одиночек, призванных облагодетельствовать народы. Бомбы сверху, погромы снизу – таков стал анархизм! Его дерзания стали пусты; в них не билось социальное содержание.

Анархизм этой эпохи – нигилизм, торжество отрицающего рационализма.

Рассуждая о «средствах» анархизма, мы должны прежде всего выяснить отношение его к «компромиссу», программе-минимум.

Теоретически анархистское миросозерцание не мирится с компромиссом. Компромисс есть средство избежать чрезмерной отвлеченности и согласовать свой идеал с практическими требованиями момента. Но анархизм, поскольку это можно вывести из отдельных и случайных мнений его представителей, не боится этой отвлеченности.

Любовь к правде и воля осуществить ее во всей полноте без ограничений не могут быть никогда вполне отвлеченными. Ибо в них-то и заключена наибольшая полнота жизни. Наоборот, утверждение практичных полуистин обречено на бесславное существование и бесследное исчезновение. Никто не может искренно и глубоко любить полуистину; ее презирают даже те, кому в данных условиях она может быть выгодна. Наоборот, отвлеченнейшие истины, утопии живут упорно, родят героев, мучеников и в конечном счете управляют жизнью. Они будят человеческую совесть, будят дух протеста, утверждают нашу веру в человека и грядущее его освобождение – они бесспорны и требуют немедленного утверждения.

И, тем не менее, может ли существовать какое-либо учение или миросозерцание, которое не имело бы никакой программы, и в своей жажде безусловного могло бы надеяться на реализацию – без промедлений и оговорок своего идеала в жизни.

Один из критиков анархизма (И. А. Ильин) чрезвычайно метко определил то основное настроение, которое проникает анархизм.

«В анархизме, – пишет он, – первенство остается за вопросом о должном. Проблема идеала – вот основное содержание анархистской психологии. Познание сущего, предречение будущего, изучение прошлого – все это для него лишь орудие для обоснования своего идеала. Интерес к конечной цели жизненного действования окрашивает каждое переживание его души». Даже и в реалистических, позитивно-научных исследованиях или даже просто отдельных (напр. социологических) утверждениях у анархистов обыкновенно чувствуется уклоняющее влияние этого «идеализма».

Но отсюда и анархистский «утопизм», его пренебрежение к «реальной» обстановке, его ненависть к «программе» вообще.

Вырвем из литературы «действенных» анархистов несколько строк, превосходно характеризующих философскую и практическую непримиримость анархизма, его «утопизм».

«Цель социалиста-анархиста, – читаем мы в сборнике „Хлеб и Воля“, составившемся из статей основоположников анархизма, – во всякое время и при всяких обстоятельствах одна и та же. Промежуточных целей быть не может».

«Борьба за улучшение не должна быть содержанием социалистического движения, а лишь попутною в той борьбе, которую мы ведем для интегральной реализации рабочего идеала. Работая таким образом, мы никогда не рискуем подставить частичное улучшение на место нашей конечной цели… Борьба за частичные улучшения – дело серьезное, когда она не возводится в систему, возведенная же в систему, она превращается в реформизм».

И как практическое обоснование этого утверждения.

«Мы не думаем, что ближайшая революция поведет к осуществлению нашего идеала во всей его полноте; революция не будет делом какой-нибудь одной партии, да и не может она стряхнуть сразу все пережитки старого общества. Но мы знаем, что она пойдет по равнодействующей всех сил, приложенных к делу, и чем упорнее и непоколебимее мы будем действовать в нашем направлении, тем сильнее отзовется его влияние и тем большая доля наших идей будет в нее внесена. Чем громче мы будем заявлять о своих требованиях, тем ближе будет подходить к нам то, что дает действительность…»

И наконец как метод: «Активное революционное меньшинство должно стараться увлечь за собою более пассивное большинство, а не тратить своих сил на составление таких программ, которые пришлись бы по плечу этому большинству».

«Идеалистический» характер анархизма очевиден. «Идеализмом» напитаны не только его основные положения, но сплошь «идеалистична» и его тактика.

* * *

Проанализируем анархистскую «тактику» более конкретно.

Прежде всего следует особо поставить то анархистское течение, которое обычно бывает связано с именем Нечаева и которое в угол своего мировоззрения ставило «голое отрицание», разрушение, порождение хаоса, из которого стихийными силами массового творчества должен был возникнуть новый порядок, построенный на «безначалии». Это