Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

Вместо ответа Эймос сделал два быстрых шага, наклонился, схватил меня под коленки и с силой толкнул. Все это заняло у него не больше секунды или полутора, но я все равно пролетел по воздуху футов пятнадцать и плюхнулся в воду. Вынырнув, я сразу поплыл обратно к плоту и вскарабкался на него. Нечто подобное я проделывал уже сотни раз, так что мне было не впервой. Усевшись на настил перед шалашом, я выжимал рубашку и смотрел, как Эймос орудует шестом.

Как же это было здорово – вновь оказаться на плоту!

На протяжении нескольких часов мы почти не разговаривали – просто плыли по течению, глядя на звезды, на луну, на темнеющие берега с редкими огнями. Примерно в три пополуночи Эймос первым нарушил молчание. Вынув трубку изо рта, он спросил:

– Ты думаешь о том, о чем я подумал?

Я знал, что имеется в виду. Ведь что бы он ни говорил, именно ради этого Эймос предложил мне прокатиться на плоту. Как и всякому настоящему другу, ему хотелось знать, что у меня на душе, но он не мог просто прийти и начать задавать вопросы, боясь причинить мне боль. Да и мне было бы слишком больно отвечать. Таким образом, для откровенного разговора нам нужны были река, луна и несколько проведенных в молчании часов, за которые Эймос созрел для своих вопросов, а я – для ответов.

Подняв взгляд, я сказал:

– Если Мэгги сейчас в раю, если она качает нашего сына, болтает с Папой, с бабушкой и другими нашими родственниками и поглядывает на меня с небес, значит… значит, она уже не вернется. А ведь я могу прожить еще лет пятьдесят!.. – Я покачал головой. – Даже не знаю, как это у меня получится без нее.

После этого мы еще некоторое время плыли молча, прислушиваясь к тому, как плещет вода о старые кедровые бревна. Где-то на берегу заухала сова, а в воздухе еле уловимо запахло горящими углями и жидкостью для розжига. Эймос продолжал стоять на корме с шестом в руках, но он не греб и вообще не шевелился – только мокрые от пота плечи поблескивали в свете луны. Текла река, текли минуты, но мы по-прежнему молчали.

Должно быть, мой ответ показался Эймосу недостаточно внятным, поскольку он решился задать еще один вопрос:

– Я вижу, что ты держишься… пока держишься. Я только не пойму, что дает тебе силы…

Я плеснул на лицо немного воды и потер глаза.

– Силы мне дает только одна вещь – мысль о том, что Мэгги рано или поздно очнется. И если она очнется, а меня не будет рядом… то есть не будет вообще, а не в тот конкретный момент, когда она придет в себя… Нет, я не хочу, чтобы ее ждало такое же будущее, какое сейчас светит мне. Ни в коем случае!

Блу спал на настиле рядом со мной. Время от времени его уши настороженно приподнимались, но он не открывал глаз. Еще миль пять мы проплыли в полном молчании – только слегка плескала вода за кормой, когда Эймос погружал в нее шест. Ночь была очень теплой и душной, поэтому я время от времени окунал голову в воду, а потом наслаждался прохладными струйками, стекавшими по шее и по груди. Эймос снова раскурил трубку, и в свете вспыхнувшей спички я увидел на его щеках блестящие мокрые дорожки.

Перед рассветом мы немного подремали, а потом забросили удочки. Довольно скоро нам попалось несколько лещей и пара-тройка окуней. Около полудня мы зажарили часть рыбы и с аппетитом пообедали. Когда же над рекой снова начали сгущаться сумерки, мы раскочегарили «Энвируд» и двинулись в обратный путь. Было уже около полуночи, когда мы пристали к берегу в нашей бухточке.

– Возьми рыбу себе, – сказал я, когда мы добрались до моего крыльца, и протянул Эймосу кукан с добычей. – Я не голоден.

Эймос кивнул и посмотрел на меня так, словно хотел что-то сказать, а потом вдруг воздел верх указательный палец, как человек, который вспомнил о каком-то важном деле. Открыв багажник своей патрульной машины, Эймос достал довольно большую картонную коробку и поставил ее на ступеньку.

– Вот… Мэгги купила эту штуку в антикварном магазине в Уолтерборо и оставила у меня, чтобы ты ее не нашел. Думаю, она хотела подарить ее тебе, когда ты начнешь преподавать, но… В общем, я не знаю, что теперь с ней делать, вот я и привез ее тебе. – Эймос поглядел куда-то в сторону – туда, где за кукурузным полем текла невидимая река. – По-моему, Мэгги даже открытку написать не успела.

И он отвернулся, но я успел заметить крупные слезы, закапавшие с его квадратного подбородка. Кивнув в такт каким-то своим мыслям, Эймос добавил совсем тихо, словно боялся, что его голос пронесется над кукурузой и достигнет Диггера:

– Если разобраться как следует, если отбросить все постороннее, то… – Опустив голову, он начал загибать пальцы: – Все, что остается и нам, и любому другому человеку, это вера… надежда… и любовь. – Эймос уставился на три загнутых пальца. – Вроде бы немного, но… Почему-то мне кажется, что мы справимся. Все втроем.

Я посмотрел, как Эймосова «Краун Виктори» перевалила через дорогу и свернула на подъездную дорожку перед его домом. Потом я погасил свет, принял душ и, завернувшись в полотенце, долго стоял в гостиной, глядя на картонную коробку, которую он мне отдал. Прошел почти час, прежде чем я сел на пол и разрезал коричневый упаковочный скотч. Внутри, завернутый в грубую мешковину, лежал барабан с туго натянутыми кожаными мембранами и две выструганные вручную барабанные палочки.

Всю дорогу до больницы я рыдал как ребенок.

Я считаю себя хорошим преподавателем. В частности, это означает, что я не требую от студентов ничего такого, что я не стал бы делать сам. Например, я не стал бы прыгать в холодный бассейн, не попробовав предварительно воду. Эймос слеплен из другого теста. На улице может быть тридцать градусов[27], и вода в бассейне может быть затянута льдом, но Эймос все равно скажет: «Главное – прыгнуть и покончить с этим. А согреться можно потом». Мне это не подходит. Особенно, если впереди маячит перспектива замерзнуть или простудиться.

Нет, прежде чем начать действовать, я люблю как следует обдумать, что́ я собираюсь предпринять. Так сказать, сродниться с идеей… Если дать мне время подумать, я способен примириться практически с чем угодно, но я терпеть не могу, когда меня сначала толкают в прорубь, а потом, пока я еще стучу зубами, спрашивают: «Ну, как оно тебе?» Я просто не знаю, «как оно», пока не пройдет какое-то время. Вразумительный ответ я могу дать только после того, как взгляну на пережитый опыт в зеркало заднего вида.

Формально мой курс включал три основных тестовых задания. На деле же кафедру английского языка интересовало только одно из них – аналитическое исследование. Каждый, кто написал эту работу успешно, переходил на следующий курс. Соответственно, эта работа должна была иметь заданный объем и отвечать вполне определенным критериям. Что же касалось первых двух тестов, то они были оставлены на откуп преподавателю, то есть я совершенно официально мог давать своим студентам задания, которые наилучшим образом отвечали бы их (и моим) нуждам.