Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

Я слышал, что некоторые люди на полном серьезе наслаждаются так называемым «запахом нового автомобиля». Но мне нравится запах моего старого грузовичка – запах масла, пыли, пота, перегретых выхлопных газов, запах сена, свиного корма и… аромат цветов. Да-да, именно цветов! Оставьте на ночь окна в кабине открытыми – пусть она подышит, а утром сотрите с сидений прохладную росу, и вы обязательно его почувствуете. Говорят, автомобили пахнут бензином. Это не так. Автомобили, особенно старые, впитывают те запахи, которые их окружают.

В мае я стараюсь ставить мой грузовик как можно ближе к зацветающим гардениям Мэгги, так что их ветви лезут в открытые окна, а лепестки сыплются на сиденье и приборную доску. А утром, когда я сажусь в машину, в кабине пахнет Мэгги. Ну скажите честно, разве может «запах новой машины» сравниться с ароматом гардений моей жены?

Было около двух часов, когда я сел в кабину своего грузовичка, чувствуя, как от голода у меня подводит живот. Запустив двигатель, мы с Блу медленно выкатились с больничной стоянки на дорогу. Опустив стекло, я высунул наружу левую руку и подставил ладонь горячему ветру, который казался еще горячее после того, как пронесся над разогревшимся на солнце передним крылом. Свежая повязка, которую сделала мне Аманда, была толстой и довольно тугой, и я почувствовал, как рука под бинтами начинает пульсировать.

Почти милю я ехал вдоль припаркованных машин, прежде чем впереди показалась церковь. Обогнув последний поворот перед прямым участком, пересекавшим ведущую к моему дому грунтовку, я увидел и реку. Сбавив скорость, я проехал мимо церкви и сразу заметил длинную вереницу спускавшихся к воде людей: женщин в белых платьях и мужчин в шортах и футболках. На первый взгляд здесь было человек двести, а может быть, и больше. Я поискал взглядом Эймоса, но не нашел – вероятно, он был уже внизу, в воде, – зато я заметил пастора Джона, который, поддерживая Аманду под локоть, помогал ей перебираться через выползающие на тропинку дубовые корни. Свободной рукой Аманда поддерживала снизу свой круглящийся живот.

Свернув к дубовой роще, я заглушил двигатель и некоторое время слушал пение поздних августовских кузнечиков – однообразное, гипнотическое, знойное стрекотание, которое способно свести человека с ума или погрузить его в глубокий, летаргический сон. Блу, заскулив, высунулся из кузова и смотрел на меня в окно, но я продолжал мешкать и по-прежнему сидел в кабине, обливаясь по́том и не делая попыток хотя бы расстегнуть ремень безопасности.

– Ну хорошо, – проговорил я наконец. – Мы только на минуточку. Поглядим, что и как, – и назад.

Пройдя через дубовую рощу, мы устроились на мшистом пятачке чуть в стороне от толпы прихожан. Справа от нас – немного выше по течению – стояло на берегу десять или пятнадцать складных столиков для пикника, накрытых клетчатыми скатертями. Столы ломились от мисок и подносов с жареными цыплятами, сладким картофелем, капустным салатом и чем-то еще, что, судя по доносящемуся до меня запаху, было персиковым пирогом. От этого зрелища и ароматов вкусной еды мой голод сделался еще острее.

Неподалеку какой-то мужчина присел на корточки рядом с сыном, который, спустив штанишки, выписывал на воде свое имя. Тем временем человек тридцать прихожан во главе с пастором Джоном зашли в реку и встали кружком по пояс в воде. Вот пастор положил ладони на плечи женщины в белом платье, которая пронзительно визжала, воздев руки к небу. Пока мы с Блу смотрели, он трижды погрузил ее с головой, и каждый раз, когда голова женщины снова появлялась над водой, она невнятно выкрикивала:

– Аллилуйя!!!

После третьего погружения пастор Джон передал женщину Эймосу, который помог ей выбраться на берег и протянул полотенце.

Женщина оказалась почти такой же массивной и широкой в кости, как мой приятель, хотя и была ниже его ростом. Не пряча слез, которые ручьями текли из ее глаз, она крепко обняла Эймоса и расцеловала в обе щеки, потом стала целоваться с большой группой прихожан, которые, по всей видимости, приходились ей друзьями и родственниками. Глядя на них, я подумал, что все эти люди, похоже, действительно любят друг друга.

Пастор Джон между тем продолжал таинство крещения, а Эймос стоял рядом с ним и улыбался во весь рот, готовый прийти на помощь. Я обратил внимание, что кого-то пастор погружал в воду всего один раз, некоторых – дважды, а кого-то – как женщину в белом платье – трижды. Одного мужчину он погрузил в воду четыре раза; вероятно, тот действительно в этом нуждался. В последний из этих четырех разов пастор продержал крещаемого под водой не меньше тридцати секунд, так что под конец тот забарахтался, беспорядочно размахивая руками. Только тогда пастор помог ему вынырнуть и, крепко обняв новокрещеного, передал его Эймосу, а тот вывел мужчину на берег, вручил полотенце и усадил на траву рядом с какой-то женщиной, которая с готовностью подставила ему в качестве опоры свое плечо.

Пастор Джон знал свое дело, поэтому крещение трех десятков прихожан отняло у него не больше часа. Я, однако, не сказал бы, что он торопился. Напротив, эта работа ему, похоже, нравилась, поскольку пастор буквально сиял, да и другим членам группы он тоже не давал скучать. Каждый раз, взяв кого-то за руку или за плечо, чтобы погрузить в воду, пастор вспоминал вслух один-два неблаговидных случая из жизни крещаемого, непременно добавляя несколько слов о том, как этот человек сумел раскаяться и, отказавшись от греха, начал возрастать в благодати. Когда же пастор Джон заканчивал свою короткую речь и переходил к погружению, прочие члены общины дружно аплодировали и вскидывали руки к небесам.

То, что происходило на реке, очень мало напоминало кропление, посредством которого, как я раньше думал, совершается в методистской церкви таинство крещения. Пастор Джон не только погружал крещаемых с головой, но и не стеснялся разбрызгивать воду во все стороны, так что даже стоявшие на берегу прихожане скоро промокли до нитки, благо день был очень жарким.

Последним из группы крещаемых был мальчуган лет девяти или десяти. Пастор Джон взял его на руки, прижал к себе и, стараясь подбодрить, слегка потерся носом о его нос. Когда же мальчишка признался, что боится нырять, пастор Джон погрузился вместе с ним. Они уходили под воду трижды, а когда вынырнули в последний раз, пастор подбросил мальчика над головой, а потом передал стоявшему рядом отцу, который бережно опустил сына обратно в воду.

Когда крещение закончилось, пастор Джон начал читать молитву. Те, кто стоял рядом с ним в воде, снова взялись за руки; прихожане на берегу тоже держали друг друга за руки или простирали ладони к небу, словно призывая Божью благодать на только что крещенных братьев и сестер. Прислушавшись, я понял, что пастор молится и о тех, кого он только что крестил, и о тех, кто еще не был крещен, но остро в этом нуждался; под конец же пастор попросил Господа благословить пищу на столах.

Надо признаться честно, молиться он умел, и умел хорошо. Я не заметил в нем ни позерства, ни желания показать себя лучше остальных. Его молитва была совершенно особенной – глубоко личной, убедительной и вместе с тем предельно простой и понятной, без религиозной зауми. Можно было подумать, пастор обращается не к непостижимому Богу, а к кому-то из близких друзей, стоящему в толпе рядом с ним.