Разговор со своими - Татьяна Александровна Правдина

наотмашь фразой, очевидно, из «домашнего» обихода: «Ну, это уже истина из отрывного календаря».

Был август, и Александр Трифонович сказал, что завтра утром идет по грибы. «Пойдемте со мной», – позвал он Гердта. «С удовольствием. Когда, часов в восемь?» – «В восемь с грибов возвращаются!». Договорились на семь часов. Зяма, рассказывая об этом походе, вспоминал, как он был смущен, представ перед Твардовским с цветастым целлофановым пакетом вместо корзинки с ножиком… Но был счастлив! Говорили о стихах. Зяма рассказывал о своей приверженности к поэзии.

– И из моего знаете?

– Еще бы! – и тут же начал о Пастернаке.

– Я понимаю величину, но он мне не близок.

– Что вы! Сегодня ведь девятнадцатое? Значит шестое августа по-старому, вот послушайте, – и Зяма во весь голос начал в дивной утренней прохладе читать обожаемое:

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И…

и он до конца, не снижая голоса, дочитал «Август». Твардовский утер рот рукой и произнес уверенно:

– Порядочно! Очень! А Вам нетрудно еще раз это прочитать?

И Зяма, уже чуть потише, повторил чтение.

Все ужасно радовались Зямину рассказу о такой реакции Александра Трифоновича. И это потому, что было известно о некотором ревнивом отношении Твардовского к поэтам.

Я воспитывалась моей мамой, чаще всего ее собственным примером, в духе, что нельзя никого бояться и всегда надо стараться оставаться самой собой.

Не бояться ни воров, ни начальства мне удавалось, а вот в присутствии Александра Трифоновича я чувствовала не то чтобы неловкость, но была не в своей тарелке. Но освободилась!

Твардовский, и все это знали, выпивал. Причем временами как бы запойно. Несомненно, это было болезненным, стрессовым явлением. Поэтому мы все, бывшие с ним в добрых отношениях, держали в доме бутылку с малым количеством водки. И когда Александр Трифонович приходил в эти тяжкие минуты и спрашивал: «А у вас не осталось на донышке?» – вынимали эту бутылку.

Однажды зимой я приехала на дачу одна, раньше Зямы. И начала убирать снег во дворе, чтобы он мог въехать, гаража еще не было. Закончив, вошла в дом с трясущимися от усталости руками и вспомнила, что «с устатку» надо выпить. Это и сделала. Прошло с полчаса, постучали и вошел Александр Трифонович. Вынула заветную бутылочку, а он спросил:

– А Вы со мной не выпьете?

Я рассказала, а он со смехом проговорил:

– Редкая дама признается, что она пьет одна!

Стало чуть легче, но полное освобождение от неловкости про изошло в другой раз. Летом Твардовский также зашел и, опустошив «донышко», собрался уходить. Он был «хорош», и я, побоявшись, что пойдет домой не сразу, пошла его провожать. Всю дорогу он говорил, что ему приятно мое сопровождение, но что он и сам бы дошел. Дошли до их дома, я открыла калитку и вставила его в нее. Он сам закрыл ее и произнес:

– Не думайте обо мне дурно!

Я, вероятно, от волнения, неожиданно для самой себя, храбро крикнула:

– Давайте без баптизма!

Он засмеялся во весь голос и помахал мне рукой. А меня отпустило!

* * *

Необходимо сказать: что было поразительно – Александр Трифонович никогда не был банален, даже когда бывал сильно пьян. Поэт с дивным вкусом! Твардовский, конечно же, выходящий из нашего времени – двадцатое – двадцать первое столетие – классик. Его хочется цитировать, испытывая разные состояния души. Ну, например:

В чём хочешь человечество вини

И самого себя, слуга народа,

Но ни при чём природа и погода:

Полны добра перед итогом года,

Как яблоки антоновские, дни.

Безветренны, теплы – почти что жарки,

Один другого краше, дни-подарки

Звенят чуть слышно золотом листвы

В самой Москве, в окрестностях Москвы

И где-нибудь, наверно, в пражском парке.

Перед какой безвестною зимой

Каких ещё тревог и потрясений

Так свеж и ясен этот мир осенний,

Так сладок каждый вдох и выдох мой?

Это написано осенью шестьдесят восьмого года, в августе которого советские танки вошли в Прагу.

Все, не просто прогрессивные, а порядочные, действительно патриоты испытывали стыд за Россию. А самые решительные – вышли на лобное место. Кто-то считал, что это бесполезно. Но неправда! Это был поступок, оставшийся, думаю даже в эпохе.

А Александр Трифонович, такой гражданский и при этом такой лирик, пишет это стихотворение, показывающее, что есть на земле более важный для человека «свежий и ясный мир», а не только «тревоги и потрясения». Жизнь продолжается!

Простите, но еще одно стихотворение приведу, потому что оно кажется мне ответом на полностью не имеющий ответа вопрос «зачем живем»:

К обидам горьким собственной персоны

Не призывать участье добрых душ.

Жить, как живёшь, своей страдой бессонной,

Взялся за гуж – не говори: не дюж.

С тропы своей ни в чём не соступая,

Не отступая – быть самим собой.

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашла судьба любая

И чью-то душу отпустила боль.

Ведь это философское указание: как надо себя вести в жизни, а как просто, все понятно, «все на русском языке». Похоже на прозрачность воды до дна в глубоком чистом озере.

Соперничать могут только великие музыканты…

Глава 28

На родственников повезло

Родственники, которые стали друзьями… Евгения Викторовна Александрова. – Дом на Малой Бронной. – Большой Федя и маленький Федя. – Федя и Лора, Виктор и Тоня. – Федор Дмитриевич – профессор и Аня. – Судьба Феди-маленького. – Завещания бабушки. – Последний брак Федора Дмитриевича.

Евгения Викторовна Александрова; почему Александрова, никогда не