В индейских прериях и тылах мятежников. (Воспоминания техасского рейнджера и разведчика) - Джеймс Пайк

Тем не менее, несмотря на мошенничество, ложь и подлог, немцы пригородов Сан-Антонио и жители северной части штата остались верны Союзу, но мятежники хотели владеть всем, а потому прибегли к силе — штыки заняли место доводам и надувательству. Сперва решили попробовать этот способ на немцах — в Сан-Антонио перевели штаб юго-западного военного округа, а вслед за ним туда отправились 10 или 12 тысяч головорезов, надеявшихся взять на испуг всех, кто оставался верен старому правительству, и у них получилось, поскольку в присутствии такой силы безоружным и неорганизованным гражданам, как правило, приходится молчать. Все дома тамошних жителей обыскали, а найденное оружие конфисковали — вот так военный деспотизм развернул свои крылья над разоруженным населением.

Затем мятежники взялись за решение новой важной задачи — полное покорение людей Северного Техаса. Это дело поручили одиозному Бену Маккалоку, разместившему свою штаб-квартиру в Далласе и имевшему под своим командованием около полутора тысяч человек. Вскоре эта сила после прибытия подкреплений возросла до десяти тысяч, и, приказав своей армии вынуждать граждан-юнионистов присоединиться к Сецессии до тех пор, пока он не будет удовлетворен результатом, он отправил его в Форт-Смит, штат Арканзас.

В тех районах штата, где военных не было, насильственным обращением юнионистов занялись совершенно незаконные и никем не контролируемые объединения местных жителей. В каждом городе и деревне были организованы «комитеты бдительности», и их девизом было: «Долой предателей!», то есть тех, кто был верен своей стране и старому флагу. В Вако один из таких комитетов поставил нескольких старых и уважаемых граждан перед выбором — либо они прекратят свою антимятежническую деятельность, либо покинут штат. Они публично заявили о своей решимости повесить каждого не отрекшегося от своих взглядов «линкольниста», или — если использовать их собственное классическое выражение — «подсушить», и их угрозы были отнюдь не пустыми.

Однажды ночью они вошли в отель и захватили одного из ее постояльцев — молодого человека из Нью-Йорка по имени Уилкинсон, отвезли его в корт-хаус и поставили его перед судом самозваного комитета. От петли его спасли лишь три голоса, хотя обвинить его было абсолютно не в чем, разве что в том, что он предложил одному человеку поехать с ним в Нью-Йорк и еще потребовал от некоторых торговцев, связанных с фирмой, интересы которой он представлял, договорными обязательствами, погасить свои долги перед ней.

Потом они арестовали д-ра Ларнарда — сына майора Ларнарда — казначея армии Соединенных Штатов. Все его знали как достойного и весьма уважаемого гражданина графства Мак-Леннан. Преступление, в котором его обвиняли, заключалось в том, что он позволил своим неграм пригласить в гости на вечеринку других негров — принадлежащих некоторым из его соседей, а его приговором стал запрет целый год выезжать за пределы графства, его предупредили, что если он сделает это, и этот факт будет доказан, его немедленно повесят.

Деспотизм сецессионистов стал настолько невыносимым, что юнионисты, где бы они ни жили, массово бежали из штата, видя, что только таким способом они могут спасти свои жизни. Не желая уезжать, но в то же время, стремясь избежать неприятностей, я взял свою винтовку, сел на свою лошадь и отправился на охоту, к Пекан-Байу и Джим Нед-Крик. По дороге я заехал в Кору — небольшой городок в графстве Команч, — как раз в тот день, когда Декрет об отделении был представлен народу — 23-го февраля 1861 года. Я привязывал лошадь, затем вышел офицер и объявил, что референдум начался, и сразу же люди, стоявшие у входа небольшими группами — в какой восемь, в какой десять человек — сразу же пошли и отдали свои бюллетени — все за отделение. Все они были при оружии, и сначала я принял их за рейнджеров, но я ошибся. Я вошел в корт-хаус, и когда люди, за которыми я следовал, сдали свои бюллетени, клерк повернулся ко мне и спросил меня:

— Вы хотите проголосовать, молодой человек?

Я ответил утвердительно.

— Как вы хотите проголосовать? — спросил он.

— Против отделения, — быстро ответил я.

— Где вы живете? — поинтересовался он.

— В Вако.

— Что ж вы там не проголосовали?

Я не успел и рта раскрыть, как один из вооруженных людей подошел и спросил у меня:

— Вы побоялись проголосовать там, не так ли?

— Если я побоялся проголосовать там, я не боюсь проголосовать здесь, — ответил я, стараясь как можно лучше подражать его тону и манерам.

— Почему же вы решили проголосовать здесь? — спросил клерк.

— Потому что я рейнджер и по закону имею право на государственных выборах голосовать, где захочу, — ответил я.

Узнав, что я несу службу на приграничье, мне больше не задали ни единого вопроса — мой голос был принят, а имя зарегистрировано. Но когда я пошел к своему коню, за мной последовала вооруженная толпа, а когда я поднялся в седло, ей, похоже, захотелось поговорить со мной. Но, зная, что любое, пролетевшее между нами слово приведет либо к драке, либо позорному бегству, я тронул шпорами своего коня и удалился. Уже при выезде из города я услышал крик: «Да! Да! Выборы закончились, участок закрыт!». Согласно закону, они должны были происходить между 6-тью часами утра и 6-тью часами вечера, но на самом деле, они продолжались чуть более сорока минут — а возможно, и меньше.

В лесной глуши

Это было последнее поселение, через которое я должен был пройти, и вскоре, в полном одиночестве я оказался в самой глухомани, наедине с ничего не ведающей о политических дрязгах природой. Полно дичи. У Джим-Нед-Крик я нашел новое жилище, появившееся там после моего последнего посещения этой части штата. Дом построил человек по имени Хантер, охотник — он пригласил меня пожить в его доме на время своего пребывания в этих местах, заметив, что индейцев здесь очень много, и нам лучше охотиться вместе. Я с благодарностью принял его предложение.

Его семья состояла из его жены, двух дочерей и зятя, одна из его леди не имела мужа. Однажды вечером, когда я возвращался в дом после долгого и одинокого скитания по лесу, почти в 2-х милях от дома я случайно встретил младшую из его двух дочерей, вооруженную ружьем и револьвером. Она спросила меня, не встречал ли я ее коров, но, к сожалению, я не имел такого удовольствия. Затем я спросил ее, знает ли она, как далеко она отдалилась от дома, она ответила утвердительно и чрезвычайно хладнокровно, словно ничего не зная о той опасности, которая исходила от постоянно шнырявшим по окрестностям дикарей. И она никак не взволновалась от моего сообщения о том, что я в тот день видел, по крайней мере, полдюжины их. Вместо этого она тихо спросила:

— Что это за шкура у вас?

Это была шкура пумы, длиной около девяти с половиной футов. Она внимательно рассмотрела ее, но не удивилась и не испугалась, когда я сказал ей, что убил ее в четверти мили от того места, где она тогда находилась. Затем я присоединился к ней и сопровождал ее до тех пор, пока не нашел ее коров, а потом отвел их домой. Очень часто после этого мы охотились вместе. Ее винтовка всегда была при ней — она могла с расстояния в сотню ярдов убить оленя — с таким же успехом, как и мужчина. Во время своих одиноких прогулок она никогда не подвергалась нападкам со стороны индейцев, а если бы так случилось, не одному из них потребовалась бы помощь, чтобы благополучно унести ноги. Совсем недавно на дом, где жили ее соседи, напали индейцы — они несколько часов осаждали его, и она была там. Дом защищали несколько мужчин, но женщин было всего две — она и жена хозяина. Мужчины оказались там совершенно случайно — они охотились, и, спасаясь от преследовавших их индейцев, укрылись в этой хижине, в противном случае, она и супруга его владельца были бы там совершенно одни.