Три женщины в городском пейзаже - Мария Метлицкая

В общем, появился дядя Боря. Симпатичный такой, белобрысый. Расписались. Стол накрыли, позвали гостей. Белая скатерть, бокалы, пироги и холодец, все, как положено.

Девочка Лена переехала на раскладушку – на диване разместились молодые.

Мать приободрилась, повеселела – все как у людей: муж, дочь, квартира! Живи – не хочу! Волосы стала красить – была темно-русой, а стала блондинкой. Красилась ярко, нарядов нашила у соседки. На выходные в доме пахло пирогами – нормальная семья. Словом, все хорошо! Только… недолго было все хорошо, года два. А потом дядя Боря запил. Ну и пошло-поехало. Скандалы, разборки, драки. Милиция.

Пару раз его закрывали – увидят мать в синяках: «Увозим? Хоть передохнешь». Мать кивает, соглашается. А наутро бежит в ментовку – вызволять дядю Борю. Не чужой ведь – муж родной! Жалко. Это она вчера сгоряча. Пару месяцев тихо, а потом все по новой, по тому же сценарию – пьянка, скандал, драка, менты.

А еще через год мать стала пить. Говорила, что с горя. А я думаю – за компанию.

Вот тогда начался ад. Все, что было «до», показалось цветочками. Счастье было и радость, спокойная жизнь. Сытая жизнь! С матерью мы питались нормально – столовка ее помогала. То котлет притащит, то банку супа. Хлеба было навалом. А теперь нет. Потому что пили они с дядей Борей. Пили по-страшному, до кровавых драк.

И жрать стало нечего – все пропивалось. Нет, на закусь им хватало – как и всем алкашам. Килька в томате, колбаска «собачья радость», только то, что мать тащила из столовки, теперь сжирал дядя Боря.

Когда было совсем голодно, до «танцев» в желудке, девочка Лена шла к бабке с дедкой. А там свое. Те же дедовы пьянки плюс еще и болезни – старые стали. Бабка лежит и охает, дедок под себя мочится. В общем, весело.

Так, поест внучка втихую из кастрюльки – то каши гречневой, то макарон. А бабка скандалит – нам самим жрать нечего, а тут еще ты!

Знаешь… – Лена замолчала. – У меня тогда разные мысли были. Всякие. В речку зайти и не выйти. Сбежать на край света. Куда-нибудь далеко, в Сибирь или на Дальний Восток, чтобы не нашли. А еще лучше – на море, в тепло! Но понимала – поймают. На первой же станции высадят. И обратно, в этот кошмар. Думала-думала и поняла – только в петлю. Старушка у нас была верующая, соседка, тетя Луша. Она мне про монастырь рассказала. Вот эта мысль и пришла в голову: а если в монастырь, послушницей? Приду, постучусь в ворота, поплачу. Может, и пожалеют.

Но что-то меня смущало. Как я буду в монастыре, если в Бога не верю? Двенадцать лет, а понимала. Какой, блин, Бог, если он допустил? Допустил, чтобы ребенок в советской стране, да в двадцатом веке, бегал голодный? А если он меня еще сильнее накажет? Правда, куда уж сильнее! Но испугалась. Глупая, необразованная, перепуганная девочка. А эта соседка тетя Луша, богомолка. Ее я тоже боялась – черный платок по глаза, черное платье. Ботинки такие мальчиковые, из «Детского мира». Лицо скорбное, губки подобраны. И каждый день в церковь. Крестится все время, шепчет что-то.

Однажды остановила меня. Смотрит внимательно, цепко. Как на допросе в кино. Зазвала к себе. Накормила. Вкусной такой кашей пшенной, с изюмом и яблоками. Молока налила: «Ешь, бедная!»

И жалеет меня, жалеет… Глаза вытирает.

Молитвы со мной стала учить: «Отче наш, Иже еси на небесех!» Я учу, а не верю. Не пробивает. Совсем. А Луша говорит: «Учи, легче станет!» А я глазами хлопаю, чуть не плачу. И почему-то мне страшно.

А Луша меня глазами сверлит: «Поедешь со мной в Тульскую область, в монастырь? Там у меня игуменья знакомая, матушка Евлампия». Ну я и кивнула. В воскресенье поехали.

В поезде она мне нашептывает: «Ты должна ей понравиться! Смиренно стой, глаза в пол, только на вопросы отвечай – так, мол, и так, доля моя сиротская, несчастная, живу впроголодь, вон тетя Луша, добрая душа, меня подкармливает. Пожалейте, матушка! Снизойдите к сироте! И говори, как веруешь, как только на Господа нашего, Иисуса Христа, уповаешь! На него и на нее, на матушку. Говори, что готова на все, на любую работу! Отслужишь в послушницах – а там до Христовой невесты рукой подать!» «А кто это? – шепчу я, холодея от страха. – Какая невеста?» Слушаю я ее и… окончательно пугаюсь. Выходит, опять притворяться?

Приезжаем. Большой ухоженный двор, девушки в черном снуют – тихо, как мыши. Зашли в храм. Отстояли службу. Бью поклоны и… снова не верю. В душе одна пустота.

Потом игуменья приняла нас в своем кабинете. Строгая, красивая, молодая. Смотрит, как считывает, как в душу заглядывает. Нахмурилась, вопросы задает – сначала Луше, а потом мне. Про родителей спрашивает. Хмурится еще больше. Потом говорит: «Ладно, подумаю. Через месяц дам ответ». И ко мне: «Хочешь посмотреть, как девушки живут?»

Я киваю.

Вызвала она монашку, ну та нас и повела.

Трапезная, огород, птичник, фруктовый сад. Мастерская, где кружева плетут, пекарня.

А потом повела в кельи. Узкие, темные, холодные. Окошки крошечные, кровать узкая, покрытая солдатским одеялом.

Я поежилась.

Не хочу здесь жить. Работать не хочу спозаранку до позднего вечера. Поститься не хочу – еще чего, мало я голодала! Поклоны бить, молитвы учить – ничего не хочу. Потому что не верю.

Пригласили нас в трапезную. Там тихо, как на кладбище. Только ложки о тарелки стучат. Налили щей, дали теплого хлеба. Потом каши с подливой, компот. Вкусно! Вкусно и сытно. А может, и вправду? Решила так – месяц у меня есть, подумаю. Но настроение улучшилось – обратно ехала повеселее.

Про детдом я не думала. Еще чего! Уж лучше в петлю. – Лена замолчала. Закинула руки за голову и вдруг засмеялась.

Туров вздрогнул от неожиданности.

– А потом… А потом, Тур, за мной пришли!

– В смысле? – не понял он. – Кто пришел? Менты?

– Да при чем тут менты? – раздраженно ответила Лена. – Лыжниковы нарисовались, бабка и дед. Именно в тот месяц, представляешь?

Мне аккурат тринадцать стукнуло. Прямо в мой день рождения. Нет, не потому, что подгадали – какое! Просто совпало. Короче, у меня день рождения. Но кто об этом помнил? Мать с дядей Борей валяются опухшие, страшные – бррр.

В квартире воняет немытыми телами, перегаром, дешевым портвейном, тряпками тухлыми, грязным бельем. Сижу я на кухне, пью чай с хлебом и повидлом, день рождения же! И тут звонок в дверь. Думаю – собутыльники к моим. Наверняка, больше некому. Не стоит и открывать. А звонок все настойчивее.

Короче, сдали нервы – думаю, разнесу вас, гадов!! Полетят клочки по закоулочкам. Хоть злость и обиду выплесну, уже станет легче!

А на пороге никакие не собутыльники, а важная, хорошо одетая дама и пожилой, симпатичный мужчина. Смотрят на меня, разглядывают. Переглядываются. А я им грубо, с вызовом: «Вам кого?» «Тебя, девочка, – говорит женщина. – Ты же Леночка Лыжникова?» «Ничего себе, – думаю, – «Леночка»! Никто меня Леночкой не называл! Может, ошиблись, перепутали?» Осторожно и неуверенно буркаю: «Ну я». Женщина глянула внутрь квартиры. Поморщилась – еще бы, такое амбре. Улыбнулась: «Может, выйдем во двор?» Я согласилась, мне не трудно. Схватила курточку свою убогую, и за ними. Сели на лавочке. Опять разглядывают меня, переглядываются. Ну я и не выдержала – девица я бойкая, жизнью наученная. «Что вам надо, – говорю, – и вообще, кто вы такие?»