Три женщины в городском пейзаже - Мария Метлицкая

Женщина погладила меня по руке и говорит: «Мы, Леночка, твои бабушка и дедушка. Родители твоего… папы. Вот, приехали познакомиться! Если ты, Лена, конечно, не против!»

Я остолбенела. Сижу и только глазами хлопаю, а в голове пусто. Ни одной мысли. Бабушка с дедушкой, папа… откуда они, что им надо? Почему явились, зачем?

Молчу. Нет, конечно, про своего папашу я слышала – бабка его поносила последними словами: и гад, и сволочь, и жизнь девке сломал. На мои вопросы о нем родня отвечала коротко: «Что о нем говорить? Сволочь он и подонок, обрюхатил девку и бросил».

Ни про деньги, ни про все остальное я, конечно, не знала.

Растерялась я окончательно. Сижу, ковыряю кедом землю. Стесняюсь ужасно. Вида своего нищенского, райончика нашего.

«Леночка, – заговорила бабка, – меня зовут Елена Васильевна. А мужа моего – твоего деда – Аркадий Васильевич. А папу твоего – Леонид Аркадьевич Лыжников. Он и твой дед большие ученые. Аркадий Васильевич, дедушка твой, – бабка гордо вскинула голову, – академик».

А я молчу как рыба, совсем растерялась – ребенок. Но выдавила: «А где же вы раньше были? И почему мой папаша, большой ученый, меня ни разу не видел? Ну и вы заодно?»

Молчат. А потом бабка со вздохом: «Жизнь, деточка… Мама твоя запрещала. Видеться нам запрещала. А с папой твоим, – снова горестный вздох, – они, увы, не сошлись характерами. Ну, может, по молодости. В общем, детка, – бабка приободрилась, – теперь мы у тебя есть! А ты у нас, Леночка!» Э, думаю, минуточку! Подождите! Это я еще выясню – и про вас, дорогих и сладких, и про моего папашу-ученого! «Ладно, – буркаю я, – я поняла. Подумаю». И встаю со скамейки. «Леночка! – кричит бабка. – Вот наш адрес и телефон! Мы очень будем ждать твоего звонка, слышишь? Очень! Да, Аркаша?»

Я обернулась. Смотрю на них… Чужие люди. Совершенно чужие. Зачем они мне? И не верю я им ни на минуту. Ни речам их сладким, ни им самим. Не понравились они мне, совсем не понравились. Но бумажку взяла. А там адрес – Берсеневская набережная, дом двадцать. Ладно, решила, подумаю. А дома мать начала трясти – потребовала рассказать про папашу. А она с похмела, мутная, страшная. Головой мотает и пить просит. Но я ее к стенке: «Говори!» Мычит что-то невразумительное: «Да, академики. Да, богатые. Да, важные. Не нам чета». «А почему ты мне говорила, что мой отец умер?» Опять мычит, головой вертит: «Дай попить, Ленка! Стервоза, воды принеси!» А я продолжаю, не отстаю: «Почему расстались?» «Да он меня бросил! Как узнал, что беременная, так и свалил, в ту же минуту. А зачем они тебе?» И смотрит на меня пустыми глазами. Потом догадалась: «А, объявились! Ну и хер с ними! Проснулись, сволочи. Да пошли ты их!» И я подумала: «Мать права – пошли они! Вспомнили!» И вдруг мать говорит: «А ты, Ленка, их не посылай! Съезди к ним, не брезгуй! Люди они богатые, может, и чем помогут. А если и вправду пожалели они тебя, очухались? Все-таки ты им родная. Их кровь». «Подумаю, – отвечаю. – А советы твои мне не нужны».

И через неделю нарисовалась на Берсеневке. Стою во дворе, голову задрала. Ничего себе, а? Я всегда думала, что в этом доме живут космонавты и артисты, генералы и дипломаты. А здесь – пожалуйста! Мои родные бабка и дед. Ну и заодно мой папаша. Вошла в подъезд и совсем застыла, испугалась. А там вахтерша, на меня смотрит, как на шпионку: «К Лыжниковым? Погоди, сейчас позвоню!» Типа пришла шалава какая-то, кто ее знает?

Позвонила. Велели пустить. Поднялась на пятый этаж, стою перед дверью, обитой зеленой кожей. А позвонить не решаюсь. Но тут дверь открывается, и на пороге бабка Елена Васильевна. В шелковом халате, в тапочках на каблуке. Причесанная, благоухающая.

Красивая, хоть и старая.

На лице сплошной елей: «Ах, Леночка, детка! Как мы тебе рады! Как мы тебя ждали! Как же мы счастливы!» Ну захожу. И теряюсь окончательно. В общем, попала я во дворец – потолки высоченные, люстры горят. Всюду ковры, вазы с цветами. Занавески кружевные и бархатные. Полы блестят, словно ледяные. А как вкусно пахнет! Булочками свежими, куриным бульоном. А я голодная, с утра съела плавленый сырок, что в магазине купила.

Стою, глотаю слюну.

А бабка просекла – тащит меня на кухню и давай кормить. Бульон с пирожком, блинчики с вареньем, ватрушки с компотом. А я наворачиваю, не стесняюсь.

Бабка смотрит на меня с жалостью и с каким-то сожалением – наверное, думает: а может, зря мы эту дворняжку позвали? Что с нее взять, кроме хлопот? Съела все и смотрю на бабку – нагло так, как умею: «Ну, – говорю, – что дальше?» Ну она и запела. Про то, как они мечтают со мной «дружить», что мы родные люди, и что так сложилась жизнь, и что все они понимают, в том числе и мои обиды, но постараются все исправить. Потому что я очень похожа на Леню! Просто одно лицо – лыжниковская кровь, нет никаких сомнений! В общем, они готовы до гроба меня любить. Ну и все остальное.

А я смотрю на нее, слушаю, как она соловьем разливается, и в сердце такая обида и злость. «Нет, – думаю, – здесь что-то не так!»

Хоть и ребенок, а чую. Ну и мозги – они всегда у меня были. Даже в отрочестве. Умненькая была девочка, извини за нахальство. Ну и ладно, решила, посмотрю, понаблюдаю, что и как. А там и пойму. Только в искренность этой я ни минуты не верю! Очень скоро я освоилась. Ну и все поняла. Ты не устал? – спросила Лена. – Кажется, я увлеклась.

Туров горячо возразил:

– Что ты!

– Так вот, – продолжили она. – Все оказалось очень просто.

Папашу моего они обженили, это я тебе говорила. Невесту нашли сами, через знакомых. Но бабка ее невзлюбила. Лариска, папашина жена, совсем неплохая. Не вредная. Ко мне отнеслась спокойно, а потом я поняла: свекровь свою, мою бабку, Лариска боялась до ужаса. И никогда – никогда! – ей не возражала. А уж тем более сейчас, когда Лыжниковы обрели свою дорогую внученьку. Только я видела ее взгляд – никакой любви ко мне в нем не было, какая любовь. Я – это живое напоминание о грехе юности ее мужа и о том, что она бесплодна. Десять лет папаша с Лариской бились, мотались по профессорам, ездили на курорты – и ничего. Пусто. Бабка и так ее еле терпела, а потом и вовсе возненавидела – не оправдала надежд. Как будто это Ларисина вина. Но в одном бабка была права – странной была эта Лариса. Впрочем, как и папаша. Вообще они очень подходят друг другу – знаешь, как брат и сестра. Оба тихие, незаметные, пожрут – и юрк в свою комнату. Как тараканы запечные. За столом сидят и молчат, в тарелки смотрят. Если гости – а бабка любила гостей, – так тоже все молча и норовят поскорее свалить. Бабка поносит невестку, кроет ее почем зря – и бесполезная, и непонятно, что у нее на уме, и пришла на все готовое, и всем пользуется, и толку от нее, как от козла молока. Словно забыла, что сама эту Ларису сыну подсунула.

А та не дура, не отвечает. Нет, как-то вякнула, я сама слышала: «Давайте, Елена Васильевна, разменяем квартиру. Нас с Леней устроит и однокомнатная». Типа, главное, чтобы без вас. Тут бабка ее перебила: «Разменяем, говоришь? А что, она твоя, эта квартира? Ты вообще каким здесь боком? Забыла, как сюда попала? Забыла, кто здесь хозяйка? Так вот, моя милая! Часу тебе достаточно? Хватит, чтобы вещички собрать? Вот тебе бог, а вот – порог!» И давай бушевать. Ну Лариска и ретировалась – шмыг в свою комнату, нос длинный повесила, губенки дрожат, ручки ходуном. И больше таких разговоров не заводила – ни-ни. А уж папаша тем более – кажется, он больше черта мамашу боится! Правда.