День Праха - Жан-Кристоф Гранже

Внезапно луч фонаря располосовал темноту в полусотне метров от Иваны. И тут ее осенило: они обшаривают дорогу наугад, ее они не заметили. Плохо было другое: они приближались.

И тогда у нее родилась гениальная мысль — или, по крайней мере, она сочла ее таковой. Нужно бежать туда, где никто не станет ее искать, а именно — где она уже прошла. Охранникам даже в голову не придет, что она может вернуться назад.

Осторожно, бесшумно Ивана встала на ноги, стараясь, чтобы под кроссовками не треснула ни одна ветка, и зашагала обратно, по-прежнему пригибаясь и испуганно вздрагивая при каждом шорохе виноградной листвы, покрытой инеем. Она не тратила времени на то, чтобы оглядываться, зная, что ее преследователи уходят в другую сторону.

Выбравшись на дорогу, девушка побежала. Но, конечно, не к амбару, а к лагерю сезонников. По дороге она думала о Марселе. Интересно, куда он направился?

Вскоре Ивана вошла в ритм бега, восстановила дыхание. Для сотрудника полиции она была не слишком тренированной, а если честно, то и совсем не тренированной. Но, удаляясь от Хранилища, она удалялась от собственного пережитого страха, чувствуя, как тело вновь обретает привычную стабильность.

Ее «найки» стучали по асфальту негромко и мерно — так-так, так-так, — словно голос какой-то ночной птицы. Если она будет бежать в таком ритме, то не исключено, что выпутается. Она чувствовала себя безнадежно одинокой в этой темно-синей ночи — холодной и угрюмой, — но теперь уже не боялась, что погибнет, совсем нет.

И как раз в тот момент, когда Ивана порадовалась своему успеху, сзади вспыхнул ослепительный белый свет. Беспощадный, как пуля в спину. От неожиданности, испуга и отчаяния Ивана зашаталась, но продолжала бежать вперед, как будто у нее был хоть какой-то шанс оторваться от машины, ехавшей следом.

Теперь ее горло горело огнем. Она дышала, точно рыба, выхваченная из воды, — дрожащие плавники, вспоротое брюхо, серебристая чешуя, меркнущая на воздухе…

В конце концов девушка признала свое поражение, остановилась и, согнувшись, уперлась ладонями в колени. Ей казалось, что она сейчас извергнет на асфальт все свои внутренности — они уже мерещились ей в свете фар, окровавленные и блестящие, как моллюски на палубе шхуны.

— Что ты здесь делаешь?

Ивана приподняла голову и увидела опущенное стекло со стороны пассажирского места. Из глубины черной кабины на нее смотрела Рашель, сидевшая за рулем, который выглядел в ее маленьких ручках огромным, как тележное колесо. Ивана силилась ответить, но не смогла издать ни звука. Ей требовался воздух, кислород, холод, чтобы прийти в норму. А пока она молча обводила взглядом огромную сельскохозяйственную машину Рашель — нечто среднее между внедорожником и комбайном-молотилкой.

— Ну, будешь садиться или как?

Ивана молча открыла дверцу и торопливо забралась внутрь.

— Поехали!

Ни та ни другая не были на своем месте.

Что, например, делала Рашель среди ночи, за рулем этого монстра, посреди виноградников? А сама Ивана — почему она бегает по пустынной дороге, вся в земле и навозе?

Объяснения Рашель были недолгими. Сбор винограда — это работа, которая не прекращается ни днем ни ночью. Днем его нужно собрать. Вечером — выжать сок. Ночью — залить в чан. В это время года Посланники работают в три смены. Анабаптистка разъясняла это из чистой вежливости: она была у себя дома и ей вовсе не требовалось перед кем-то отчитываться.

Другое дело — Ивана.

— Так что же ты тут делаешь среди ночи? — настойчиво спрашивала Рашель.

Ивана пристально глядела вперед, на дорогу, судорожно стискивая руки. Ее била дрожь — в этой машине отопления не было, — а мокрая одежда липла к телу. И в то же время у нее все еще кипело внутри — от изнеможения, от страха, от прилива адреналина.

— Я тебя обманула, — призналась она. — Я журналистка.

Казалось, ее признание ничуть не шокировало Рашель. У нее была особая манера вести машину: крепко сжимая руль, она все время наклонялась к ветровому стеклу, словно дорога что-то нашептывала ей…

— Прости меня, — добавила Ивана.

Рашель молчала. И это молчание было невыносимо. Иване чудилось, что ее нервы лопаются, один за другим, как струны фортепиано, разрезанные щипцами. Внезапно Рашель бросила на девушку лукавый взгляд:

— И можно узнать, что ты тут ищешь?

— Да ничего особенного. Моя газета заплатила мне за репортаж, и я придумала… ну, как бы это сказать… внедриться…

Рашель даже не спросила названия газеты. Все то же презрение к мирянам.

— Ну и что такого интересного ты здесь раскопала?

Теперь в ее лукавом тоне слышался сарказм. На самом деле этот голос, с его нежными нотками и одновременно старыми, многовековыми интонациями, таил в себе безграничное высокомерие. Свойственное вселенскому прощению. Снисходительности Добра к Злу, праведников к грешникам… Ивана уже вдоволь нахлебалась такого на уроках катехизиса в приемных семьях. И всякий раз это наводило на нее тоску.

Она боролась с искушением: что, если взять да и бросить ей в лицо историю с фреской, с вооруженными часовыми? Но чувствовала, что должна держаться своей роли — эдакой простоватой журналистки.

— Я не провожу глубоких расследований. Просто стараюсь приобщиться к вашей культуре, к вашей духовной сфере.

— Да ладно врать. Ты хочешь раскрыть нашу тайну.

— А что — есть какая-то тайна?

Рашель рассмеялась, и этот смех рассыпался звонкими отзвуками, как стакан, лопнувший в слишком сильных пальцах.

— О нет, я просто устроила тебе маленькую ловушку. Прости, это не слишком-то милосердно с моей стороны. Нет тут никакой тайны. И никогда не было. Это вы, миряне, вот уже пять веков думаете, что мы скрываем нечто подобное. Просто удивительно, как вам трудно примириться с нашей простотой.

Рашель заканчивала каждую фразу так, словно хотела шепнуть: «Но это не важно». И добавить — еще тише: «Вы никогда ничего не поймете, но мы на вас не в обиде».

— Ну а сегодня ночью, — спросила она, — куда ты ходила?

Ивана не ответила. Голубоватая дорога перед машиной чем-то напоминала старинные негативы. Например, эти белые древесные стволы — вместо черных. Или черные — вместо белых…

Сыщицкий инстинкт подсказывал ей, что настал момент, когда нужно сказать правду. Она и так уже нагородила слишком много лжи.

— Я искала фреску.

— Какую фреску?

— Ту, в часовне, обломок которой прикончил Самуэля.

На сей раз Рашель не смогла скрыть удивления:

— И ты… ты ее нашла?

Выбора не было, пришлось снова сказать правду:

— Она в Хранилище.