Первый человек - Ксавье-Мари Бонно

— Нет, ничего. Только этот рисунок.

Они покинули Клерво в конце дня. Де Пальма думал о своем. Ева не позвонила ему, а он не решился позвонить ей при Кариме. Ева, наверное, проклинает его и уж точно спрашивает себя, что она делает рядом с человеком, который гоняется за сумасшедшим. Уже больше года она занимала все свободное место, которое оставалось в жизни де Пальмы. Он не знал, любит ли ее по-настоящему, но в эту минуту ему очень не хватало Евы. С тех пор как Ева узнала про беременность Аниты, она как будто отдалилась от него, стала меньше принадлежать ему, и Барон втайне ревновал ее к будущему ребенку. В старости человек становится эгоистом, часто говорил он себе. Старость — это медленный уход в себя. Должно быть, старики замыкаются в себе из-за страха смерти и оттого, что сморщиваются и высыхают, как старая деревяшка. А сердце, оно тоже высыхает?

Карим заказал им номера в гостинице, которая не радовала своим видом и находилась сразу за кольцевой автомобильной дорогой, в южном пригороде. Завтра они едут в вильжюифскую лечебницу для тяжелобольных, и Карим был вовсе не рад этому. Он боялся психических болезней: сумасшествие для него было чем-то иррациональным, что не поддавалось объяснению.

Когда друзья оказались на одной линии с Труа, с неба стали падать снежные хлопья. Де Пальма уменьшил скорость, Карим стал крутить ручку приемника и остановился на станции «Франс-Мюзик». Вечерний сольный концерт. Скрипка.

— Судя по тому, что мне говорили, я полагаю, это тебе понравится.

— Сибелиус, Концерт ре минор. Вторая часть. Играет, должно быть, Хилари Хан. Красавица и великая скрипачка.

Тома в первый раз принимает свои «таблетки», как их называет мама. Ему одиннадцать лет.

Для начала — маленькие дозы ларгактила. Оранжевая коробка, капсулы по двадцать пять миллиграммов.

— Это успокоительные для нервов?

— Да… Разумеется, да. Ему сразу станет лучше.

Доктор Кайоль одет в белый халат. На внешнем кармане висит золотая ручка. Очень короткая стрижка и золотые очки придают ему вид ученого. У него нет на шее стетоскопа, как у других врачей: он лечит другие болезни — избавляет своих пациентов от плохих снов.

— Если случится второй припадок, придется увеличить дозу или, возможно, перейти на нозинан.

Входная дверь флигеля, где принимал доктор Кайоль, была всегда открыта в часы приема. Войдя в прихожую, Тома должен был ждать вместе с мамой, которая всегда быстро теряла терпение, чтобы секретарь доктора провел их в зал ожидания. Ждать приходилось несколько минут, но ему они казались вечностью. На маме всегда были строгий классический костюм, блестящие чулки и очень строгие туфли-лодочки.

Дощечки уложенного зигзагами паркета и теперь скрипят так же, как тогда. Тот же стул в стиле чиппендейл и то же кресло, обтянутое старой бараньей кожей. Низкий столик, на котором разложены старые газеты. Мама каждый раз, когда они приходили сюда, обязательно начинала читать «Жур де Франс» и даже не смотрела на Тома. Тома мысленно произнес:

— Папа, как ты думаешь, я могу вылечиться?

— Да, сын. Сильная воля побеждает все.

Это был не голос. Это было напряжение. Властная сила велела ему:

«Не потеряй ее!»

«Почему?»

«Вспомни! На ней прямая юбка, туфли у нее на высоком каблуке, а чулки такие тонкие, каких на ней никогда не было раньше. Но она страдает, как те, другие. Ее надо освободить».

Молодая женщина перешла бульвар и спустилась в метро. Стук ее каблуков по мокрому асфальту был ритмичным и быстрым, как мелодия молитвенного барабана: тук, тук, тук. Потом — щелчок дверей, вонючие испарения поезда метро, резкий голос, объявляющий, что двери закрыты.

Молодая женщина села на откидное сиденье. Юбка приподнялась, сильнее открыв ее длинные ноги. У женщины были сочные губы и тяжелый взгляд. Поезд подъехал к станции «Ришар-Ленуар». Женщина встала и поправила на себе пальто.

«Продолжай идти за ней!» — велела сила Отрану.

Женщина жила на первом этаже одного из домов на улице Шмен-Вер. Напротив — книжный магазин, где продавали по дешевке книжонки о мистике, ладан для стеклянных шаров и всякую буддийскую дурь. Медленно наступала ночь. Темнело, и молодая женщина зажгла свет. Занавески на ее окнах были слишком толстыми, сквозь них ничего нельзя было рассмотреть.

«Иди!» — велела сила.

Какой-то мужчина набрал код входного замка, открыл массивную дверь и придержал ее, впуская Отрана в дом.

— Спасибо!

Ни комнаты консьержей, ни консьержа или консьержки. Справа внутренний двор с площадкой для мусора. Прекрасное место, где можно укрыться за железными контейнерами и сидеть, не сводя глаз с двери и маленького слухового окна, которое, должно быть, принадлежало ее квартире. Из этого окошка был слышен стук кастрюль, но ни одного слова. Она живет одна.

Через какое-то время, которое показалось ему вечностью, окна одно за другим погасли.

«Не жди больше!»

Дверь он открыл без проблем. Молодая женщина смотрела пошлую телепередачу, где публика хлопала в ладоши каждый раз, когда ей приказывали хлопать. На ней было просторное африканское платье-бубу, игравшее роль домашнего халата. Телевизор был настроен на большую громкость, и она не сразу услышала странную просьбу.

Пощечина ее удивила. Удар словно рассек ее голову пополам и сбил с ног. Она встала. Лицо у нее горело, как после падения с лошади во время скачек с препятствиями. Ее глаза выкатились. Она хотела закричать, но мокрая от пота ладонь сжала ей горло, и вопль остался в животе.

Боль была ничем по сравнению с этой невозможностью произнести ни звука. Как публика на телевидении могла смеяться над своей немотой?

Новая пощечина разорвала ей губу. Она проглотила кровь. В свете, шедшем от телеэкрана, она увидела лицо того, кто ее держал. От этого безволосого мужчины пахло лосьоном после бритья и старостью — тем запахом, который шел от ее деда, когда тот подыхал в доме престарелых.

Она знала этот запах. Она помнила это лицо демона. Сами лица не изменяются. Это прошлое слой за слоем неизбежно ложится на лица и изменяет их.

Длинные и тонкие, как острие оружия, пальцы вошли в нее. Она почувствовала тупую боль и тепло. Потом топор обрушился в первый раз.

Она стала проваливаться в черную пустоту, как будто без конца падала в глубокую пропасть. Она вспомнила себя в старом кафетерии, где стены были оклеены афишами кинофильмов. Вспомнила мужчину, который смотрел на нее, а потом застенчиво улыбнулся. Сколько раз она говорила, что ее жизнь остановилась в тот день? Что все, что прожито потом, не должно было бы существовать. А что было до того дня… то было свыше ее сил.

Ее правый глаз уже ничего не видел. Но левым она видела, как сквозь грязное стекло, лицо безволосого. Он ей улыбнулся. Нет сомнения, это тот мужчина из кафетерия! Ее страдания в конечном счете ничего не значат, потому что ее любовь вернулась из небытия. И эта любовь больше никуда не уйдет, а навсегда останется там, где она хотела остановить свою жизнь, как останавливают кадр на экране. Все остальное больше не важно.