Горячий снег - Юрий Бондарев

– Ша, славяне! - прикрикнул Уханов. - Не трогать мнеЧибисова! А ты лучше про лошадей, Рубин, соображай, это для тебя поинтересней!Перекура не было! Долби, иначе он нас тут, как клопов, передавит! Илиповторить?

Все вновь заработали на огневой - заскрежетали лопатами, ступой однообразностью забили кирками в звеневший грунт. Кузнецов поднял с землисвою кирку, но тут же выпустил ее и вышел на бруствер, глядя на свет заревалевее редких и темных домов пустой станицы, вмерзшей в синеватость ночи.

– Подойди, Уханов, - сказал Кузнецов. - Слышишьчто-нибудь?

– А что, лейтенант?

– Послушай…

Тишина странная, почти мертвенная, широкими волнамираспространялась от зарева - ни гула, ни единого орудийного раската недоносилось оттуда. В этом непонятном наступившем безмолвии громче и четче сталивыделяться звуки лопат, кирок, отдаленные голоса пехотинцев, окапывающихся встепи, и подвывание артиллерийских машин на высотах сзади - на том берегу, гдезанимала оборону дивизия.

– Кажется, затихло, - проговорил Кузнецов. - Илиостановили, или немцы прорвали…

– А справа? - спросил Уханов. - Тоже что-то… Далеко погоризонту, правее зарева, прямо над крышами южнобережной части станицы,прорезалось второе сегментное свечение в небе и беззвучно вспыхивали круглымизарницами, снизу упираясь в низкие облака, скользящие красноватые светы. Но итам стояло тяжелое безмолвие.

– Похоже на ракеты, - сказал Кузнецов.

– Похоже, - согласился Уханов. - Вроде прорвали.Правее. Прямо перед нами. Вовсю жмут к Сталинграду, лейтенант. Вот что ясно.Хотят своих из колечка вырвать. И снова крылышки расправить.

– Пожалуй.

Кто-то сказал за спиной с веселым удивлением:

– Братцы, а чего так тихо стало? Отошел, никак, немец?Небо осветил, а тихо! Стало, передумал прорываться? Понимаешь, нет?

– Ну, прямо, "отошел"…

– Криво! Может, пораскидали генералы у Гитлера мозгами,решили: отменить пока!

– Вот он те даст "пораскидали мозгами",пуговиц не соберешь! - заключил въедливо-злой голос. - На ширинке ни одной неостанется!

– Р-работай, кореши, долби, зубами вгрызайся!..Дав-вай!..

Кузнецов и Уханов помолчали, слыша на берегу переговорылюдей, участившееся дыхание: острия кирок с наковальным звоном тюкали вжелезную землю, на которую наступала эта пугающе огромная тишина, раздвинувшаясяпо всему небу на юге. Уханов спросил не без раздумчивого угадывания:

– Далеко они? Как, лейтенант? Час? Два? А?

– А кто это знает! - ответил Кузнецов и опустилкорябнувший мокрую шею воротник шинели: озноб не проходил, морозящей ледянойпаутиной облепливал спину, во рту по-прежнему было сухо и горячо. - Окапыватьсянужно как бешеным. Все равно! Час или два - все равно!

Снова помолчали. А безмолвие горизонта охватывало, заполнялостепь, зловеще ползло и ползло на батарею от двух зарев, зажженных в чернотеночи. И постепенно начали сникать, обрываться, притухать голоса солдат наогневых; тишина эта стала угнетать всех…

– Одно бы еще… - Уханов поглядел на Кузнецова, запахнулватник. - Одно бы еще сделал. Из нашего старшины и повара душу бы с дерьмом вытряссвоими руками. Где жратва? Попробуй кто-нибудь из расчета на сутки отстать -отдали бы под суд как дезертира! А поварам и старшинам ни хрена! - И Уханов,переваливаясь косолапо, сошел на орудийную площадку, где с хрипом, с выдохамивгрызались кирками в грунт солдаты, выбрасывали отколотые земляные комья набруствер.

– Работа солдата - как колесо, братцы, без начала, безконца! - послышался снизу голос Уханова. - Крути колесо, славяне, в райпопадем!

– Где Чибисов? Пришел с водой Чибисов? - спросил Кузнецов,томимый непроходящей сухостью во рту, думая с отвращением, что придется глотатьэтот неприятно пресный, леденящий горло снег.

– А может, пленный-то в тыл рванул? - язвительнозагудел из ровика ездовой Рубин. - Чешет назад, и котелки в кюветы побросал. Ачё ему? Ты чё задышал. Сергуненков? Может, обратно слезу пустишь?

– Глупый ты человек, напраслину мелешь! - вскрикнул всердцах ездовой Сергуненков, видно не забывший и не простивший той злобы, скакой Рубин вызвался пристрелить упавшую на марше уносную.

– Рубин, - строго проговорил Кузнецов, - прежде чемсказать, подумайте. Много чепухи говорите!

– Ох, Рубин, надоел ты! - с недобрым обещанием произнесУханов. - Предупреждаю: очень надоел!

Кузнецов стянул рукавицу, подхватил влажной рукой пригоршнюострого, как битое стекло, снега и с заломившими зубами, давясь, начал глотатьего, утоляя жажду.

– Ну! - сказал он. - Еще на штык… И спрыгнул сбруствера на орудийную площадку, взял кирку, изо всей силы вонзил острие впочву Этот удар отдался в висках толчком крови. Кузнецов ударил киркой еще рази еще, расставив ноги, чтобы не пошатываться от усталости. Через пять минутпрежняя жажда, обманутая снегом, иссушающе жгла его, и он думал: "Чибисов…Скорей бы Чибисов… Где он там? Воды бы сейчас… Не заболеть бы мне".

Сквозь скрежет лопат он слышал обрывки разговоров остаршине, о кухне, но мысль о еде, об одном запахе пшенной каши была противнаему.

Кухня прибыла в пятом часу ночи, когда вся батарея,вымотавшись вконец на орудийных площадках, уже отрывала землянки в крутомобрыве берега. Кухня остановилась возле огневых второго взвода. Темным пятномпроступала она на снегу, пахуче дымила, рдея жарком поддувала. Не слезая скозел, старшина Скорик прокричал наугад: "Кто есть живой?" - но, неполучив ответа, соскочил на землю и первым из командиров встретил на огневыхлейтенанта Давлатяна. Искоса поглядывая на два мохнатых, разросшихся погоризонту зарева, старшина спросил начальственной скороговоркой:

– Где комбат, товарищ лейтенант?.. Дроздовский нужен.Где он?

– Слушайте, вы… старшина! - заговорил Давлатян,заикаясь в негодовании. - Как вам не стыдно? Вы что, с ума сошли? Где вы былидо сих пор? Почему так безобразно запоздали?

– Какой там еще стыд? - огрызнулся Скорик с атакующейнадменностью, давно усвоив, что прочность его положения не зависит откомандиров взводов, несмотря на их лейтенантские звания. - Чего стыдите-то?Склады у дьявола на рогах, отстали… Пока ездили, пайки, водку получали…Стыдите, ровно один воюете, товарищ лейтенант! Смешно мне это очень слушать.Ровно я пешка какая и фитюлька!

Скорик, бывший командир орудия, единственный в батарееобладатель ценнейшей солдатской медали "За отвагу", полученной впрошлогодних боях под Москвой, и вследствие награды, а также внушительнойвнешности выдвинутый на формировке в старшины, занял эту должность весьмаохотно. Он полагал, что создан для старшинской должности, и в душе считал себякуда выше командиров взводов, в особенности этого щуплого, остроносогоДавлатяна, еще не понюхавшего в коротенькой жизни своей пороха лейтенантика,которого чихом перешибить надвое можно. Лейтенантик этот был ничем неинтересен, а тоже петушился, будто вся куриная грудь в орденах, будто навозмущение большое право имел… Да и никто в батарее не имел никакого правапопрекнуть чем-либо Скорика, ибо он мог невзначай распахнуть шинель,напоминающе открыть взорам медаль, доставая зажигалку из нагрудного карманагимнастерки. Только к Дроздовскому, командиру батареи, старшина Скорикотносился с неким опасливым уважением.