Горячий снег - Юрий Бондарев

– Дома кто остался?

– Мама и сестра.

– Отец нет?

– Отец простудился на строительстве в Магнитогорске иумер. Он инженером был.

– Ай, плохо, когда отец нет! А у меня отец, мать,четыре сестры. Большой семья был. Кушать садились - целый взвод. Война кончим -в гости приглашаю тебя, лейтенант. Понравится наша природа. У нас совсем останешься.

– Нет, ни на что я свое Замоскворечье не променяю,Касымов, - возразил Кузнецов. - Знаешь, сидишь зимним вечером, в комнате тепло,голландка топится, снег падает за окном, а ты читаешь под лампой, а мама накухне что-то делает…

– Хорошо, - покачал головой Касымов мечтательно. -Хорошо, когда семья добрый.

Замолчали. Впереди и справа орудии приглушенно скрипели,скоблили по-мышиному лопаты зарывающейся пехоты. Там уже никто не ходил постепи, и не доносилось ни единого звука соседних батарей.

Только снизу, из впадины реки, где в береговом откосе перваябатарея отрывала для расчетов землянки, долетали порой скомканные голоса солдати еле уловимое слухом позвякивание котелков. А за рекой на той стороне, где-тов глубине северобережной части станицы, одиноко буксовала машина, и все это какбы впитывалось, поглощалось огромно разросшимся безмолвием, идущим с юга постепи.

– Тишина странная… - сказал Кузнецов. - С сорок первогогода не люблю такую тишину.

– Почему не стреляют? Тихо идет сюда немец?

– Да, не стреляют.

Кузнецов встал, разогнув натруженную спину, и тотчасвспомнил о котелке с водой. Пить ему больше не хотелось, хотя по-прежнему сохлово рту; он сильно прозяб на обдуваемой береговой высоте, остыло насквозьвлажное белье, и началась мелкая внутренняя дрожь. "Обессилел я так? Илипромерз? Водкой бы согреться!" - подумал Кузнецов и по мерзло-хрустящимкомьям земли пошел к откосу, где вырублены были ступени вниз.

Распространяя теплый запах горохового концентрата, кухнястояла прямо на льду реки; и тлел пунцово и мирно жарок под раскрытым котлом,который обволакивался паром. Гремел черпак о котелки. Сливаясь в темную массу,толпились вокруг кухни расчеты, обступив работающего повара; переговаривалисьнедовольные и подобревшие, разогретые водкой голоса солдат:

– Опять суп-пюре гороховый, конь полосатый! Другого непридумал!

– Ну, подсыпь, подсыпь - о жене задумался! Почему,братцы, все повара жадные?

– Задушил горохом! Не знаешь, какие случаи от горохубывают?

– На вредном производстве молоком поить надо.

– Не балабоньте, язык без костей… Еще по-умномусообразил - молоком, - на все стороны огрызался повар. - Зачем упрекаете? Я,что ль, вам корова?

Кузнецов вдохнул вместе с чистой морозной свежестью речногольда запах подгорелого супа - и его замутило. Он свернул - мимо кухни - втемень высокого откоса, натыкаясь на разбросанные по берегу лопаты и кирки.Вскоре впереди проблеснула вертикальная щель света - оттуда пробивались говор,смех. Он нащупал рукой, отбросил брезентовый полог, вошел в запах сырой глины иопять же еды.

В землянке, вырытой на полный рост, с шипеньем брызгая белымпламенем, светила поставленная на дно ведра снарядная гильза, заправленнаябензином; на разостланном брезенте дымились котелки с супом, расставлены рядкомкружки с водкой. Головами к огню лежали здесь лейтенант Давлатян, сержантНечаев и, подобрав колени под полушубок, немного боком сидела Зоя, грызласухарь, осторожно рассматривала какой-то альбомчик, аккуратно маленький,обтянутый черной замшей, с круглой золотистой кнопочкой, альбомчик-портмоне.

– Кузнецов!.. Наконец-то!.. - воскликнулраскрасневшийся от еды Давлатян; он словно бы похудел лицом за ночные часыутомительной земляной работы, а глаза и острый носик его блестели, как у мышки,глядевшей на огонь. - Где ты пропадал? Садись с нами! Вот твой котелок. Твойзаботливый Чибисов принес!

– Спасибо, - ответил Кузнецов и, поправив воротникшинели, полулег возле подвинувшегося Давлатяна; после темноты на брызжущеепламя бензина больно было смотреть. - Где свободная кружка?

– Из любой, - сказал Нечаев и подмигнул карим глазомЗое. - Все в полном здравии, как штыки.

– Вот моя, Кузнецов, - предложил Давлатян и, тожеглянув на Зою, подал тоненькими, измазанными в земле пальцами кружку,наполненную водкой. - Мне сейчас не хочется что-то, знаешь. Потом навернякаразбавленная водка, какой-то ерундой пахнет. Даже керосином, кажется.

– Точно, - сказал Нечаев с шевельнувшейся ухмылкой подусиками. - Смесь. Вода с разбавленным одеколоном. Только для девушек.

Стараясь сдержать дрожь в руке, Кузнецов пригубил кружку,почувствовал ее запах, но, перебарывая себя, подумал, что сейчас озноб пройдет,зажжется в теле облегчающее тепло, и натянуто сказал:

– Ну что ж… Смерть немецким оккупантам! Уже насилуясебя, выпил отдающую сивухой, ржавым железом жгучую жидкость и закашлялся. Онненавидел водку, никак не мог привыкнуть к ней, к этой каждодневной фронтовойпорции.

– Ужасная бурда! - воскликнул Давлатян. - Невозможнопить. Самоубийство! Я же говорил…

– Суп-пюре для закуски, товарищ лейтенант. - Нечаевусмехнулся, пододвинул котелок. - Бывает. Не в то горло пошло.

– Видимо, - почти неслышно ответил Кузнецов, но ккотелку не притронулся, взял с брезента осколочек ржаного сухаря и, прислоняськ стене спиной, стал жевать.

– Скажите, Нечаев, - не подымая головы, сказала Зоя. -Где вы взяли этот альбом? Зачем он вам? Ужасный альбом…

"Почему она здесь, а не с Дроздовским? - подумалКузнецов, как бы отдаленно вслушиваясь в голос Зои, чувствуя разлившееся вживоте тепло. - Непонятно все это".

– Не верите вы мне никак, Зоечка, хоть вешайся отнедоверия. Думаете, я бульварный пижон. Клешник-трепач? - с веселойубедительностью произнес Нечаев. - Разрешите данные представить. Выменял наформировке за пачку табаку у одного фронтовика. Тот говорил: у убитой немки подВоронежем в штабной машине взял. Любопытно все-таки. Для интереса сохранил. Ненемка, а царь-баба была. Вы посмотрите дальше.

– Странно, - сказала она, задумчиво листая альбомчик. -Очень странно…

– Что же странно, Зоечка? - Нечаев придвинулся на локтяхближе к Зое. - Любопытно очень.

– Какая красивая немка! Лицо, фигура… Вот здесь, вкупальнике. У нее был какой-то чин? - проговорила Зоя, разглядывая фотографии.- Смотрите, как она гордо носила форму. Как в корсет затягивалась.

– Эсэсовка, - подтвердил Нечаев. - Выправка - грудьвперед! Вот это грудь, Зоечка.