Геометрия скорби. Размышления о математике, об утрате близких и о жизни - Майкл Фрейм

ли такой обратный ход перенести на другие случаи скорби – от потери близкого человека или домашнего животного?

Насколько мне известно, все формы скорби одинаковы: для них характерна необратимая утрата чего-то или кого-то необычайно дорогого вашему сердцу и в то же время некий налет трансцендентности. Эти чувства, разумеется, могут быть весьма неодинаковы по своей силе. Горечь от того, что нельзя заново пережить тот момент перестройки сознания, который сопровождал ваше знакомство с нецелочисленной размерностью, менее глубока, чем скорбь от потери домашнего животного, а она, в свою очередь, менее глубока, чем скорбь от утраты близкого человека. Скорбь может различаться по степени интенсивности, но по своей сути – нет. По крайней мере, мне так кажется.

И здесь мы приходим к еще одному моменту: любая скорбь состоит из множества своих подвидов, более мелких скорбей. Теряя близкого человека, мы также теряем возможность снова увидеть его реакции, его действия. Каждое действие складывается из более мелких действий, из многих мелочей, и мы теряем возможность снова увидеть каждую из них. И так далее. Если все мелкие скорби одинаковы, значит, скорбь самоподобна. Признав это самоподобие, мы определим те проекции, которые помогут нам умерить скорбь. Всё это слишком абстрактно. Давайте проиллюстрируем основную идею на более интуитивном примере, нежели вычисления размерностей для череды всё более неправильных форм фракталов.

Вернусь к универсальному примеру скорби – утрате родного человека. На сей раз расскажу о смерти отца. Мама умерла неожиданно: ударил инсульт – и ее не стало. После маминой смерти папа прожил еще семь лет. У него были проблемы со здоровьем: диабет, коронарное шунтирование, эмфизема и асбестоз. Последние две болезни он заработал на верфях Ньюпорт-Ньюс в начале Второй мировой войны: поначалу в его обязанности входило распыление асбеста между стенами складов с корабельными боеприпасами. В конце он уже стал помощником электрика, и многие из посадочных огней на авианосце «Йорктаун» были установлены его руками. Однако работа с асбестовой изоляцией, которая в конце смены превращала его в снежного человека, причем без респиратора, – она его всё же доконала. Ну и полувековой стаж курения тоже.

Пять лет после маминой смерти отец прожил в том же доме, бо́льшую часть которого он построил и переделал сам. Он немного научился готовить, стирать и прибирать. Зависимость от кислородного баллона не давала ему далеко уезжать. Отец попросил мою сестру подобрать для него какое-нибудь занятие, и она записала его в секцию оздоровительной гимнастики. Он стал передвигаться на машине только по городу. Сент-Олбанс – городок небольшой, поэтому далеко он не ездил. Но здоровье его становилось всё хуже. Отец начал путаться, не всегда узнавал знакомых людей, включая меня. Потом он стал бояться жить один и на ночь клал под подушку пистолет. Однажды ночью отец проснулся от какого-то шума, доносящегося с задней террасы. Встав с кровати, он взял из-под подушки пистолет и, пройдя через весь дом, подошел к задней двери. Он включил свет на террасе, открыл первую, деревянную, дверь и сквозь вторую, стеклянную, увидел голого человека с пистолетом. Отец поднял пистолет, человек на террасе тоже поднял пистолет. И тут отец понял, что едва не выстрелил в собственное отражение. (О том, что мой отец спит голым, я узнал, только когда он рассказал мне эту историю.) Вскоре после этого он попросил перевезти его в дом престарелых. Моя сестра нашла для него хороший приют. Папа продал дом и переехал в то место, которое выбрала ему Линда.

Там он прожил полтора года. Приезжая к нему, другие члены семьи выполняли его мелкие поручения или привозили старых друзей. Поскольку я так и не научился водить машину, то просто сидел рядом с папой: он – в своем кресле-качалке, я – на диване. Обычно он ставил какой-нибудь ковбойский фильм на DVD, хотя иногда я подсовывал ему кино с Джимми Стюартом или старый фильм Альфреда Хичкока. Мы немного болтали. Вскоре отец засыпал. Насколько я мог судить, он всё время пересматривал одни и те же фильмы. Если кто-то его спрашивал почему, он отвечал, что каждый раз видит в них что-то новое. Возможно, он каждый раз просыпался на разных эпизодах. Я просил отца рассказать о его детстве в Роздейле (Западная Виргиния) в период Великой депрессии, или о том, как он служил на Тихоокеанском флоте во время Второй мировой, или о первых послевоенных годах, когда он еще ухаживал за мамой. У него было две дюжины любимых историй, и, когда я приезжал, он обычно рассказывал что-нибудь из своих хитов. Иногда я слышал что-то новенькое, но как правило – нет.

В начале 2016 года отцу резко стало хуже. Несколько недель он провел в больнице, затем в хосписе, а потом умер. В последние дни перед уходом он жил в какой-то иной реальности, нежели все окружающие. Он сказал Линде, что однажды ночью разговаривал со своей женой (семь лет как покойной), рассказывал ей, как хорошо о нем заботятся дети. По его словам, мама ответила: «Ну, а как же иначе?» Так он прожил еще несколько дней, и однажды утром его не стало.

Поскольку отец был ветераном флота, ему полагались военные почести. Я и раньше бывал на военных похоронах, поэтому знал процедуру. Поскольку после маминой смерти Линда так много сделала для папы, так заботилась о нем, особенно в его последние годы жизни, мы со Стивом попросили женщину – флотского капеллана передать флаг Линде. Я держался, пока капеллан читала «Молитву о моряке» и когда моряки необычайно аккуратно и торжественно складывали флаг, покрывавший гроб отца. Я держался, когда один из моряков, преклонив колено, подал флаг Линде. Она этого не ожидала и расплакалась. Я думал, что за последние дни выплакал все свои слезы, но, когда капеллан произнесла: «Закройте уши, сейчас будет громко», – я понял, что ошибался. Семеро отставных моряков и солдат сделали по три выстрела, затем горнист сыграл «Отбой» – самую печальную музыку на свете. У меня перехватило дыхание, потоки горячих слез полились из обоих глаз, а мой плач походил скорее на писк.

Оправившись немного, я поблагодарил капеллана. Она сказала, что иногда ей бывает трудно найти семь человек для ружейного салюта, но, поскольку отец был ветераном Второй мировой войны, желающих было полно. «Если вы никогда не служили, вам не понять, какая это честь – выказать уважение человеку, реально участвовавшему во Второй мировой. Ваш отец был героем». Для меня, для Линды, для Стива отец всегда был героем, но я никогда не думал, что он может быть героем для кого-то еще.