Игра слов - Дмитрий Лекух

А непридуманная жизнь – всегда круче, чем придуманная.

Просто лучше Первого Творца историю – все равно не сочинишь.

И не напишешь.

Хотя многие, врать не буду, – пытались…

…Да, эта жизнь не озарялась бы, возможно, страстями и не отягощалась вечными интеллигентскими комплексами. А, напротив, была бы проста и понятна, как, скажем, сколоченный из грубых тяжелых досок дачный уличный стол.

Ну и что?!

Кто говорит, что у дачного стола плохая жизнь: она у него просто – своя.

Его омывает легкий летний дождь, его сушат лучи неяркого подмосковного солнышка. Зимой его прячет под свое мягкое пушистое покрывало белый загородный снег. Он знает, что это такое, когда на его досках высыхают неуловимые в своей мимолетности утренние капли росы.

Да, под него иногда блюют пьяные гости, а засохшие объедки порой остаются на нем до самого тяжкого, сумрачного похмельного утра, пока их не приберет, морщась от подступающей дурноты, смурной и толком не проспавшийся хозяин.

Да, в его доски давно и прочно впитались пролитая водка, рассол от недавно съеденных солений и горячий, брызжущий из разрываемых крепкими зубами чуть подгорелых кусков сочного дачного шашлыка, жирный мясной сок.

Да, он – безответен и безропотен.

Да, он – нем.

Подумаешь.

Это – всего лишь его форма безналичных расчетов с окружающим не самым хреновым из миров. Плата, которую в этой жизни платим мы все, просто – каждый за свое и по-своему.

Платим-платим.

Это, увы, неизбежность.

Точно так же, как и печь, ожидающая всех нас в конце земного пути: ее он тоже, к сожалению, по любэ не минует.

Так уж устроен мир.

И он – этот мир – стоит того, чтобы в нем жить.

Даже будучи грубо и наспех сколоченным из крепких золотистых досок обычным дачным столом.

Такая вот фигня, товарищи…

И это одна из тех, – увы, многочисленных, – сделанных мною по этой жизни вещей, за которые мне до сих пор стыдно.

Это я уже про свою учебу в МАДИ, если чо.

Такие дела…

…А начиналось все просто: я не поступил в Универ.

Бывает.

Ничего страшного.

Правда, в моем случае это произошло, скажем, так, – с особым цинизмом.

Ага.

Что-то там в их сложной «поступательной» системе засбоило, и я, неожиданно даже для себя, сдал на вступительных экзаменах самый опасный для себя предмет – английский язык – на твердую универовскую «четверку».

Все.

Дальше можно было не волноваться.

А если и париться, то только по поводу завистливых взглядов остальной многочисленной абитуры.

Сочинение – уже написано на «пять», что и зафиксировано в соответствующей графе соответствующей ведомости.

Русский и литература устные – тоже «пять».

Средний балл в аттестате – соответственно «пять ровно».

Остается только история, которую я знаю даже не на «отлично», а уверенно в пределах второго-третьего курса.

Без всяких репетиторов занимался, по университетским учебникам, самоучкой.

Люблю потому что.

А 23,5 – стопроцентно проходной балл.

Даже на журфаке.

У меня же после истории маячит твердое 24.

Так сказать, – с уверенным запасом.

Можно начинать праздновать поступление…

…На истории-то меня, естественно, и завалили.

Нет, сначала, разумеется, – все шло хорошо.

Мы очень мило обсудили с принимающим экзамены аспирантом историю феодальной раздробленности на Руси, с двенадцатого по четырнадцатый век. Легко ответил я, соответственно, и на второй вопрос.

Он даже пошутил, что жалеет, что я выбрал именно этот факультет, а не более для меня, по его мнению, подходящий исторический.

А потом, перед тем как ставить оценку в ведомость, он взглянул в списки и отчего-то откровенно погрустнел.

Протер очки.

Скривился.

Засунул обратно в пачку вынутую оттуда сигарету.

И – начал гонять меня по дополнительным вопросам.

Да так, что оба вспотели.

Гонял долго.

Ровно до тех пор, пока не поймал – пусть и на довольно-таки незначительной ошибке.

Как сейчас помню, речь шла о «четвертом важнейшем постановлении двадцатого съезда партии».

Три-то я помнил, хотя школьной программой и они не сильно предусматривались: разоблачение культа личности, Варшавский договор, признание возможности мирного сосуществования капиталистической и социалистической систем.

А вот о том, что делегатам съезда было предложено обратить особое внимание на сельское хозяйство, – нет, даже не забыл.

Тупо не знал.

Кстати, – ничего удивительного.

Еще раз: к школьной программе этот вопрос вообще никакого отношения не имел.

Просто не мог иметь.

По определению.

Потому что этот вопрос и в гуманитарных-то вузах не очень, врать не буду, изучался. Только в том случае, если искомый студент специализировался именно на истории КПСС.

Тогда – могли и спросить.

Ну а так, – на хер оно кому нужно, простите, это малозначимое решение о сельском хозяйстве.

От двадцатого съезда до целины – целая эпоха еще впереди.

Еще напринимают…

…Как, кстати, – и многие предыдущие вопросы, это я потом понял, когда все-таки стал студентом-гуманитарием, уже после армии.

Дошло, наконец.

Ну а тогда – аспирант, с сожалением покачав головой и пожав плечами, сказал, что оценить мои знания на «отлично» у него, к сожалению, – не получается.

Если б я своими глазами не видел, как он прямо передо мной поставил «пять» девочке, спутавшей дату начала второй мировой войны с датой начала Великой Отечественной, – и вообще откровенно «плававшей» по всем вопросам, – я б ему, возможно, и поверил.

А так…

…Я тогда был еще молод, горяч и верил в ранних Стругацких с их всеобщей и обязательной победой коммунистической справедливости.

Поэтому сдуру и поперся на «апелляцию».

Которую, по всем законам жанра, принимал тот же самый несчастный аспирант: угрюмый и сутулый молодой человек со сложным плоскостопием, небольшим вялым животиком и в тяжелых «профессорских» очках.

Он долго вертел в руках мое заявление, потом хмыкнул, спросил, употребляю ли я «никотиновые палочки» и жестом пригласил меня поговорить в курилку.