Игра слов - Дмитрий Лекух

– Так то – статьи, – усмехаюсь. – У меня проза «встала». Понимаете? А разницы между рекламой и литературной критикой я особой – не вижу. Профессия и профессия. Ремесло…

Кивает.

Молчим.

Наконец решаюсь.

– Дядя Семен, – спрашиваю, – отец когда-то говорил, что вы – очень талантливый композитор. Гением называл. Вы-то – пишете?

Он крякнул.

Потом вздохнул.

Потом встал и, приволакивая ногу, вышел из кухни.

Вернулся минут через пять с пыльной бутылкой конька, молча разлил по вынутым из встроенного шкафчика рюмкам.

Выпили.

– А меня, – говорит, – Дим, – сломали. В семьдесят пятом арестовали за антисоветчину. Отец твой, кстати, молодец: бегал, какие-то бумаги подписывал…

И – опять замолчал.

– И что? – спрашиваю.

– А – ничего, – жмет плечами. – Промурыжили пару месяцев, да и отпустили с миром. Ну, – проработали, конечно, из Союза Композиторов исключили. Но это – мелочи. Такие мелочи, Дима…

– Почему? – спрашиваю.

– Почему отпустили? – усмехается. – А я им был – не опасен. Там же умные люди сидели, все понимающие. Психологи, мать их так. Зачем им было со мной мараться? Вот и отпустили. С тех пор и не пишу. Хоть, извини за патетику, иногда и навещают призраки ненаписанной музыки. Как кто-то великий говорил: тени убитых песен. Кто – убей, не помню. Может, и сам придумал. От нечего делать. Дежавю. Приблазнилось. Кончился во мне композитор, Дима. Слава богу, хоть педагог остался. Так что – не переживай. Правильно Саша тебя ко мне направил…

Сидим, молчим оба.

Потом он крякает и разливает по второй.

– Ну, – говорит. – Что по дочке-то решать думаешь?

Молчу.

Потом вздыхаю.

– Может, – выдыхаю неуверенно, – пусть сама решает?

Он смеется.

Зло и иронично.

Я даже и не знал, что он так умеет.

– Ты же, – говорит, – и сам прекрасно понимаешь, что эти твои слова – просто уход от ответственности. Что она там нарешать-то может, в тринадцать-то лет, да с башкой, забитой подростковой дурью и похвалами этой жадной сучки. Педагог, тоже мне. Фонограмму она, видишь ли, понесет…

– А я, – фыркаю, – какое право имею за нее решать?

– Ты, – смотрит на меня строго, – отец. На тебе и ответственность.

– Угу, – говорю, – отец. Вы же знаете, меня мама одна воспитывала. И вот она-то как раз, Царствие ей Небесное, все за меня решать и пыталась. Ей почему-то ученый во мне виделся. Врач или, на худой конец, – физик. Чтоб обязательно – в белом халате. А я ночами под одеялом стихи писал…

– Ну и что? – смотрит на меня, кривя нижнюю губу. – А сейчас-то что ж не пишешь? Бизнес, реклама. Шмотки вон на тебе какие дорогие. Часы за полсотни штук баксов, как минимум. Научился разбираться на старости-то лет, уча этих дураков безголосых. Они только о таких и мечтают, как купят – обязательно похвастают. Ноздри кокаином насквозь забиты. Думаешь, я не понимаю, отчего ты соплями шмыгаешь? Столько-то лет с эстрадниками проработав? Может быть, мама и права была, а, мальчик?

Молчу.

Сглатываю.

– И сейчас, – говорю, – пишу, дядя Семен. Просто…

И – замолкаю.

…Он останавливается.

Замирает.

Будто его подстрелили на взлете.

Потом неожиданно вынимает у меня из подрагивающих пальцев недокуренную сигарету и глубоко затягивается.

– Вот, значит как, Дим, – шепчет.

– Вот так, дядя Семен, – вздыхаю.

Он обхватывает голову руками, запуская в свою всклокоченную львиную гриву тонкие, сильные, породистые пальцы по-настоящему большого музыканта, так некстати испещренные старческими пигментными пятнами.

– И что мне теперь с вами, с идиотами, делать? – стонет.

– Не знаю, – чуть не плачу, – дядя Семен. Вообще ничего не знаю…

Он встает и подходит к кухонному окну.

Стоит, всматривается в ночь.

Барабанит по стеклу ногтями.

– Вот и я не знаю, – говорит.

Даже – не мне.

Скорее всего, – самому себе.

– И, наверное, никто не знает…

Молчу.

Мне ему нечего сказать.

Ну – совершенно нечего…

Если только – когда-нибудь потом.

Не сейчас…

…Я, в принципе, довольно рано понял, как это плохо, – брать то, что тебе заведомо не принадлежит.

Попросту говоря – чужое.

Не свое.

И это – далеко не только чужого имущества касается, что вообще, по-моему, – запредел.

Но и вообще, по жизни.

Достаточно было поступить в МАДИ, ага.

Ведь прекрасно соображал, что поступал туда вовсе не потому, что хотел в этом, – не самом, кстати, плохом, – месте учиться.

Прекрасно.

Просто – так было нужно.

Да и в армию идти служить что-то не очень-то и хотелось.

Нет, поймите меня правильно, – я не имел и не имею ничего против Московского ордена Ленина Автомобильно-дорожного Института им. Серго Орджоникидзе и, тем более, его инженерно-экономического факультета.

Ну – совершенно ничего.

Более того, мне в этих стенах иногда бывало совсем даже неплохо.

Чисто по-человечески.

У меня и на моем потоке, и на других факультетах и курсах довольно быстро завелись друзья.

И, разумеется, – подруги.

Одну из них, Светку, – так до сих пор с улыбкой вспоминаю.

Она замечательно смеялась.

Никто так больше не умел.

Просто мне было там – чудовищно неинтересно.

Ну, не хотелось мне ничего знать ни про экономику автомобильного транспорта, ни, тем более, про экономику дорожного строительства.

Где – я, и где – она, эта самая экономика.

И даже перспектива перевестись со временем сначала на международку, а потом и распределиться в сверхпрестижное по тем, советским временам, «Совтрансавто», – меня почему-то совершенно не грела.

Я тупо занимал чужое место, лишая будущего и себя, и этого несчастного парня или девчонку.

Которые на это самое место из-за меня не поступили.

И для которых учиться данному ремеслу было бы подлинным человеческим счастьем и, возможно, призванием всей его или ее непридуманной жизни.