Запретная любовь. Forbidden Love - Рафаэль Абрамович Гругман

и целовались. Несчастные провели в тюрьме без суда и следствия около пятнадцати лет. Потребовалась длительная правозащитная компания, чтобы Верховный Суд пересмотрел их дело и, поскольку суд не состоялся, принял решение об их освобождении. Произошёл редкий случай торжества справедливости: жертвам «правосудия» выплатили компенсацию за моральный ущерб – по пять минимальных зарплат за каждый год, проведенный в заключении. После этого в закон внесли изменения – в течение двадцати четырёх часов арестованному обязаны предъявить обвинение и позволить связь с адвокатом. Теперь же, похоже, этого права мы лишены. А ведь право на досудебную и судебную защиту, как и вычеркнутое из судебной практики понятие «презумпция невинности», является одной из основ прав человека. Что будет с нами? С момента ареста прошло уже как минимум сорок восемь часов. Срок, отведенный законом, превышен вдвое. По собственной инициативе тюремная администрация не станет попирать федеральный закон. Значит, она получила специальные указания.

Вновь послышался звон ключей. Тюремщик остановился перед камерой, пристально посмотрел на меня и гаркнул:

– Тысяча восемьсот второй!

Наконец-то! Я вскочил, безропотно протянул руки, наручники щёлкнули – впервые за время заточения меня вывели из клетки. Дошли до конца коридора, зашли в лифт, надзиратель нажал цифру «1». Лифт пошёл вверх. Значит, камера находится под землей. В день ареста, когда проходила процедура оформления моего прибытия в тюрьму, подавленный, рассеянный и невнимательный, я мало что соображал и плохо ориентировался.

…Следователь, не в пример предыдущему при первом аресте, оставившем о себе недобрую память, оказался приветлив и мил. Удивился, что на меня надели наручники, приказал незамедлительно снять, поинтересовался самочувствием – я воспользовался его добротой и пожаловался на нарушение закона о содержании под стражей на период предварительного заключения. Он сочувственно покачал головой.

– Всё что могу для тебя сделать, на определённых условиях разрешить ежедневную получасовую прогулку.

– Спасибо, но я хочу знать, в чём меня обвиняют.

Следователь не стал повторять чудовищный бред, уныло развёл руки и пояснил.

– Сочувствую от всего сердца. Даже допускаю, что ты невиновен. Но показания свидетелей и видеосъёмка работают против тебя.

Я осмелел, подумав, что следователь действительно мне сочувствует.

– Свидетелям верить нельзя. Это заранее спланированная провокация.

– Ты сможешь это доказать? – следователь ухмыльнулся и печально покачал головой. – Оказывается, ты ещё и наивен.

Его сострадание, деланное или подлинное, придало храбрости.

– По закону о предварительном заключении в течение двадцати четырёх часов мне должны предъявить обвинение. Пошли третьи сутки. Я заявляю протест.

Следователь хмыкнул и подтвердил наихудшие опасения.

– Бесполезно. В штатах Массачусетс и Нью-Йорк на тридцать дней введено военное положение. Действие ряда статей Конституции приостановлено. В Вашингтоне обе палаты Конгресса готовятся принять «Патриотический акт» для активного противодействия секс-терроризму. Спецслужбам, а значит и мне, предоставлены неограниченные полномочия.

Эти обычные, негромко сказанные слова были как взрыв гиперзвуковой бомбы. Они ударили в голову и едва не свалили с ног. На лбу выступили капельки пота: «это конец».

Следователь обождал, пока к подопечному возвратился разум, и заговорил нежным увещевательным голосом, каким мать уговаривает капризного ребёнка принять лекарство.

– Смирись и признай существующие реалии. Против течения вручную плыть невозможно. Силёнок не хватит. – Он сочувственно вздохнул и примирительно предложил: «Желаешь чай? Кофе? – после продолжительной паузы, с полуиронией-полуиздёвкой – пиво холодненькое?»

Я отрицательно покачал головой, но в глубине души согласился, что сопротивление бессмысленно и бесполезно.

Следователь встал, обошёл стол, поставил напротив меня стул, сел, наклонив вперёд корпус – невербальные сигналы свидетельствовали об искренности и доброжелательности собеседника – и, глядя в глаза, доверительно сообщил.

– Все нынешние судебные дела и наиболее громкие процессы прошлых веков находятся в компьютерной базе данных министерства юстиции. Несколько столетий назад шумело уголовное дело венецианского мавра, обвинённого в убийстве супруга. Шекспир искал сюжет для новой трагедии и воспользовался материалами дела. Ты слышал что-нибудь об Отелло?

– В университете рассказывали.

– Вот-вот. Официальную версию помнишь? Дездемон, приревновав Отелло к Яго, накинулся на него с кухонным ножом. Защищаясь, Отелло превысил пределы необходимой самообороны и задушил юношу. Суд признал, что Отелло находился в состоянии аффекта, и назначил ему условное наказание – три года с обязательным прохождением принудительного лечения в венецианской психиатрической больнице.

– Помню, конечно…

– Это по Шекспиру. В реальности было иначе. Когда в первую брачную ночь Отелло выяснил, что его супруг – трансвестит, девушка, поменявшая пол и ставшая мужчиной, он пришёл в ярость. В нём заговорила африканская кровь. Вспыльчивый и неуравновешенный, он задушил лжеца. Материалы следствия до сих пор закрыты для широкой публики. Но уже тогда Верховный суд Венеции посчитал, что для здоровья нации правдивая информация подаваться должна дозированно. Столетиями, все суды, по просьбе родственников Дездемона возвращавшиеся к уголовному делу, соглашались с прежним решением и отказывались его рассекретить. А каково на этот счёт твоё мнение? Щадить молодое неокрепшее поколение или завалить его помоями прежних веков?

Я растерялся, не понимая логику следователя, заговорившего о преступлении многовековой давности. Куда он клонит? Это как-то связано с моим арестом? Я недоумённо пожал плечами. Следователь именно эту реакцию ожидал.

– Вероятно, ты хочешь спросить, какое отношение имеет Отелло к твоему делу?

– Вот именно.

– Как и в старину, общество нуждается в дозированной правде, в той, какая ему нужна в данный момент. Не понимаешь? Поясню. Правда, нас сопровождающая, лжива. С детства родители лгут малышу: «доктор не сделает тебе больно», «скушай ложечку каши – сразу станешь большим». Они рассказывают малышу сказки, самая известная о Санта Клаусе, и взамен получают безобидную детскую ложь, которую с удовольствием воспринимают за правду. В детские годы слово «ложь» подменено словом «игра». Дети вырастают, игра продолжается. Невинная ложь лучше правды.

С улыбкой победителя он замолк, и, ожидая ответ, откинулся на спину стула. Я не сразу ответил, не зная, как поступить, промолчать или что-то сказать. Следователь проницательно смотрел в глаза. Понимая, что его злить нельзя, я заставил себя улыбнуться и осторожно промолвил, едва шевеля губами.

– Чтобы лгать, надо знать правду. Иначе это не ложь, заблуждение.

Следователь почему-то обрадовался и громко заговорил.

– Ложь украшает жизнь, делает её привлекательной. Правда сурова и в больших количествах никому не нужна. Если человечество привыкло к тому, что нерадужные – это враги, виновные в первородном грехе, то не стоит крушить устои. Ты хочешь сделать что-нибудь полезное для своей страны? Ты действительно считаешь себя её гражданином? – Я утвердительно кивнул. Следователь удовлетворённо улыбнулся кончиками губ. – Признайся в убийстве Джейкоба Стайна и в покушении на жизнь Мартина Робинсона. Такая ложь достойна того, чтобы стать правдой.

Я опешил, услышав неожиданный финал рассуждений.

– Ничего не понял. Но