28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

окрашивается в алый цвет. При этом не было ощущения, что мне самой грозит какая-то опасность. Зачем русским бомбить гетто? Враг у нас один.

Мне страстно хотелось, чтобы они сбросили как можно больше бомб – сотни, тысячи, – пусть демоны сгорят в огне… и тут первая бомба упала на гетто. Сначала я не поверила: так не может быть, так не должно быть, они же наши союзники! Это просто ошибка, промашка.

Но бомбы и дальше падали на гетто.

Я бросилась к остальным, мы в панике не знали куда кидаться. Прятаться нам негде. Из квартиры выходить нельзя, никто не должен знать, что мы вообще существуем.

Я беспомощно обняла Ханну и маму, хотя последняя не очень понимала, что происходит. Руфь забилась под стол в дальнем углу комнаты, словно он спас бы ее от бомбы. Хотя проку от него было так же мало, как и от наших объятий.

Спустя несколько долгих минут самолеты стали удаляться. А с ними и надежда.

Никого в мире не интересует судьба евреев. Бомбы сыплются на нас, а не на рельсы, ведущие в Треблинку.

А еще через несколько дней случился котел. Котел стал нашей судьбой. Избежать его нам было не суждено.

Шестого сентября (шла восьмая неделя акции) Симон прибежал к нам в пять утра. Но не чтобы придвинуть буфет. Он был в полном смятении. Поначалу вообще не мог ни слова выговорить, а когда собрался с мыслями, забормотал сбивчиво:

– Все евреи, оставшиеся в гетто, должны до шести часов утра собраться на улице. У кого есть марки, тех отправят на работы, у кого нет – тех в поезда…

– Какие еще марки? – спросила я.

– Ну марки же! – ответил он, словно уже все объяснил, а я, бестолковая, никак не соображу.

– Что такое марки? – повторила я свой вопрос, и тут до Симона дошло, что я ничего из его речей не поняла.

– Такие желтые карточки с номерами. Их выдают на заводах и в еврейских учреждениях. Начальство – больничное, полицейское, юденратовское – определяет, кому из нас жить…

Евреи теперь сами должны решать, кто из них достоин жизни.

Фантазия нацистов становится все извращеннее.

Но неизменно они все обставляют так, что у каждого остается крошечная искорка надежды: может, именно я попаду в число последних из 450 тысяч евреев? Заполучу номерок, который дает право на жизнь, даже если сослуживца отправят на смерть.

Без этой искорки надежды наверняка бы уже поднялся бунт. А так все жители гетто тратили оставшееся им время, пытаясь выбить, выпросить, вымолить у начальства марку.

Демоны знают, как сломить сопротивление еще до того, как оно вообще возникнет. Только такие люди, как Амос, на их уловки не ведутся.

– Я марку не получил. – Симон заплакал. – Их всего пятьсот на две с половиной тысячи полицейских…

Я в растерянности стояла перед братом. По-хорошему надо бы его обнять, пусть его это и не утешит. Но у меня рука не поднималась. Он верой и правдой служил демонам, отправлял евреев в лагерь и вот теперь сам приговорен к смерти. Нельзя было им верить. Нельзя было им верить с самого начала.

– Спрячься у нас, – сказала я.

Как это устроить, я и сама не знала. Места в каморке на всех не хватит, кому-то придется искать в доме другое укрытие, а какое – у меня даже идеи не было.

– Нет уж! – отрезал Симон.

– Нет уж? – удивилась я.

– Они издали новый приказ: кого находят в укрытии, расстреливают на месте.

Может, это даже лучше, чем газовая камера. Но все-таки я внутренне содрогнулась при мысли о такой смерти.

– Я явлюсь добровольно, – заявил Симон. – Пусть немцы увидят, какой я молодой и сильный! И в полиции служу! Они поймут, что я могу быть им полезен, и не станут меня убивать, пусть даже у меня нет марки.

Он по-прежнему верил в милость демонов.

Жалкий кретин!

Симон расправил плечи, сделал глубокий вдох, выдох и вышел из квартиры. Даже не простился. Он бросал нас на произвол судьбы, а я его не удерживала, ни слова не крикнула вслед. Мы его больше не интересовали, и у меня все мысли были не о его дальнейшей судьбе, а лишь о том, что теперь будет с нами. В некотором смысле я на брата тоже наплевала.

Но не успела я толком подумать о том, как теперь добывать еду, как услышала топот сапог.

Солдаты бежали по лестнице, распахивали двери. Я в панике затолкала Ханну, Руфь и маму обратно в кладовку.

– А ты как же? – спросила Ханна из темной дыры.

– Кто-то должен придвинуть буфет.

Ханна посмотрела на меня с ужасом.

– Я найду другое укрытие.

– Где?

Я понятия не имела, но ответила:

– Где-нибудь да найду!

И хотела уже налечь на буфет, но Ханна позвала:

– Мира!

– Ну что такое? – буркнула я.

Сестренка подскочила и поцеловала меня в щеку. Как же я ее люблю.

Этажом ниже солдаты загомонили на украинском.

Я поспешно придвинула буфет и шикнула на Руфь:

– Не кашлять! Ради всего святого, не кашлять!

Выбежала из кухни и только тут задалась вопросом, где, собственно, собираюсь прятаться. В голове мелькнуло: чердак! Может, удастся оттуда выбраться на крышу…

Я хотела было выскочить на лестницу, но тут услышала, что солдаты уже на нашем этаже. Стало быть, до крыши мне не добраться. А больше прятаться негде. Меня найдут и убьют.

Хотя, хотя…

Я бросилась в гостиную, схватила пустой чемодан, оставшийся от краковского семейства, покидала туда не глядя какие-то одежки и защелкнула замки. Дверь квартиры отлетела, загремели команды эсэсовцев, слова которых польскому еврею непонятны, но смысл – очень даже.

С чемоданом я выбежала в коридор и подлетела к двери ровно в тот миг, когда порог переступили солдаты с пистолетами. Их было трое: все светловолосые, с угловатыми подбородками, лет двадцати с небольшим. Увидев меня, они оторопели.

– Я как раз выхожу, – солгала я.

Украинцы не поняли моих слов. Парень, стоявший передо мной, направил на меня пистолет. Двое других последовали его примеру. Словно одной пули еврейке бы не хватило.

Я показала на чемодан и повторила медленно и очень отчетливо, чувствуя, как лоб покрывается испариной:

– Я как раз выхожу.

Украинцы по-прежнему держали меня на мушке. Убедить их мне, похоже, не удавалось. Они меня застрелят, если я чего-нибудь не придумаю. Но на ум ничего не шло, с перепугу я вообще не в состоянии была ясно соображать.

Украинец, стоявший передо мной, согнул палец, лежащий на курке.

– Умшлагплац! – в панике крикнула я. – Умшлагплац!

Уж это-то слово они должны понять!

Солдат убрал палец с курка и опустил пистолет. Двое других тоже. Они поняли. Лишь теперь я почувствовала, как меня трясет. Только бы Руфь не закашлялась! Но все было тихо. Спасибо, Руфь.

Солдаты указали мне на выход, и я вместе с ними покинула квартиру. Теперь я обречена на газовую камеру. Зато Ханна, мама и Руфь спасены.

30

Утро было прекрасное.

Утро было ужасное.

В теплом свете сентябрьского солнца десятки тысяч евреев брели по улице Милой к возведенным немцами воротам. Людской поток двигался очень, очень медленно, потому что у ворот стояли нацисты и хозяева производств и посредством марок определяли, кого куда направлять. Одни ворота означали смерть, другие – жизнь.

Все в этом человеческом котле были парализованы страхом. Даже евреи с марками. Мы уже достаточно изучили повадки немцев, чтобы понимать, что они постоянно нарушают правила, которые сами же установили, и выданная ими марка надежно ни от чего не защищает.

На тротуарах стояли латыши, украинцы, немцы. Они подгоняли идущих дубинками и хлыстами. Им не приходилось бояться, что кто-то в этой чудовищной процессии окажет сопротивление, – слишком напуганы собравшиеся здесь люди. От ворот донесся мужской крик:

– Я не хочу работать! Я сказал, я не хочу работать!

Меня это поразило. Человек по собственной воле рвется в поезд?

– Я пойду со своими детьми!

Больше я его не слышала. Наверное, его желание было исполнено. Для нацистов он всего-навсего очередной еврей, которого задушат газом. Вместе с его детьми. Кому какое дело?..

Рядом со мной в людском котле шла женщина, которая несла на руках спящего ребенка. Я заметила у нее на шее драгоценную марку – стало быть, у нее есть шанс выжить. Но у ребенка нет. Женщина заметила, что я на нее глазею. Она, конечно, тоже слышала крики мужчины, который стремился в газовую камеру вместе с детьми. И тихо сказала:

– Ребенка можно и нового родить.

Я не поняла, о чем она.

– А вот если я умру вместе с ребенком, то никакой новой жизни на свет уже не произведу.

Она готова была расстаться с ребенком. И даже нашла аргументы. Аргументы за то, что ей надо жить, а не умирать.

Мне стало дурно.

Я отвела глаза и стала высматривать, нет ли в толпе Ханны, мамы или Руфи. Но их нигде не было видно. Вот и хорошо. Можно тешить себя надеждой, что им, в отличие от меня, удастся спастись. Как-нибудь да удастся.

Брата я не искала. Он-то точно уже на полпути на Умшлагплац. Невозможно представить, чтобы нацисты пощадили человека без марки. Когда речь об уничтожении евреев, они свои правила соблюдают неукоснительно.

Часа два спустя я наконец добралась до пункта селекции. Оказавшись перед эсэсовцем, я не нервничала и не робела. Что он решит, я и так знала.