Людмила Гурченко. Золотые годы - Константин Купервейс

Боже мой, какой жест доброты! После 18 лет совместной жизни – «можешь переночевать». Спасибо! Всю ночь мы не сомкнули глаз. Люся меня уверяла, что я изменился. А я уверял, что изменилась она. На бумаге эти слова выглядят скучно и безлико. На самом деле то была такая буря, что в один момент мне вдруг стало очень жарко, я лег на пол и прислонился головой к холодной плитке. Она молча и равнодушно смотрела. Часа в четыре утра я уехал в аэропорт и улетел в Москву. Леля, увидев меня, все поняла. Не было никаких расспросов.

– Даже не знаю, что вам и сказать…

Через два дня прилетела Люся. Напряжение достигло апогея. Опять начались разборки: кто, с кем, где, кто предатель… Я взял паспорт и свой любимый одеколон и пошел к двери. В спину я слышал совершенно несправедливые слова и оскорбления… Тут подошла Леля.

– Люсь, успокойся, возьми себя в руки! Все, в чем ты его обвиняешь, чушь. Я же вижу, как он к тебе относится. Ты же пропадешь!

– Ах, и ты за него! Ты за него? – в этот момент я уже стоял, одетый, у двери. Люся обвела нас с Лелей диким взглядом и побежала на кухню, схватила простой нож, которым масло на хлеб намазывают, и в гневе, размахивая тупым столовым ножом, кричала: «Да я вас! И ты за него… да я!..»

И тут Леля выпрямилась, жестко посмотрела на свою дочь и тихо произнесла:

– Ты помнишь, Люся, как меня в Харькове немцы к стенке поставили, и вздернули затворы автоматов? А? Помнишь? Так я не обосралась! Ты меня кухонным ножом пугаешь? Меня? – повернулась и ушла в свою комнату. А я молча вышел из квартиры. Назавтра Леля собралась и ушла к Маше. И больше в Люсину квартиру не вернулась. Никогда.

Я стоял на улице и не понимал, что делать? Надо, конечно ехать домой, в Люблино. Пока еще у меня была машина, которую покупали через Москонцерт.

Глава четырнадцатая Уходя, уходи

И я поехал домой. Как жить? На что жить? Как работать? Столько дорог закрыто. Мои музыканты работают, родители за 250 км в Смоленской области. Назавтра Люся позвонила мне и ледяным тоном сообщила, что она собрала мои вещи и синтезатор и я могу их забрать. Поехал в Трехпрудный с ужасом. Думал, что будут разборки. Нет. Ее дома не было, стояли три огромных мешка с моими вещами, обувью, какие-то книги. Леля молча открыла дверь. По-моему, она ждала моего приезда, чтобы потом сразу уйти к Маше. Все вещи были аккуратно разобраны, сложены. Это ж какое надо иметь терпение и хладнокровие, чтоб вот так все собрать аккуратно и красиво! Привез вещи домой. Сел. Даже не открываю сумки. Не могу. Как ни странно, но при таком крутом повороте мне стало даже чуть легче. Я не ждал звонков, не ждал примирения, не ждал вообще никаких действий.

Вот и все. За спиной 18 с половиной лет. Я понимал, что все то, что случилось с нами, это совокупность счастливых случайностей: 1973 год, одиночество Люси, моя профессия, которая нужна была ей, и плечо, которое служило ей все это время. И, конечно, музыка. Я со своим восхищением, почему восхищением? Потому что мне нравилось всё: и как мы с ней пели, и как гуляли по Севастополю, и первые концерты вдвоем, и как начинался ее «золотой век», тогда, в 73-м году, я ворвался в ее жизнь, когда мне было 23 года, а Люсе 38…

И теперь на диване в Люблино, в родном доме, мне стало легко. Я любовался своей небольшой уютной квартирой, щемило сердце, хотелось сесть с родителями, разрыдаться, поплакаться в теплое плечо мамы, послушать папу… Нет, я не распускаю нюни. Просто надо взять себя в руки и встать. Встать на ноги, на стул, на стол! И посмотреть сверху. Что случилось? Ну, разошлись. И что? Детей нет. Делить нечего. Квартиры нет. Денег нет. Еще и работы нет. Ничего. Выживу. Деньги можно заработать. И я стал каждый день работать «таксистом». Возил пассажиров от метро «Текстильщики» в нашу сторону. И немножко полегчало.

Потом объявились потерянные за эти годы друзья-музыканты. Мне простили, что я работал без них. Несколько раз звонила Люся. Она в основном выясняла отношения со мной, все это было очень тяжело слушать, я был дома, а меня уверяли, что я не дома. Как-то раз я вспомнил, что есть знакомая Наталия Максимовна, директор стола заказов, я часто ездил к ней за продуктами. Она очень милая, очень красивая женщина, всегда нам помогала, когда дома намечались серьезные встречи и требовались срочно продукты, которые невозможно было купить просто так в магазине. И я поехал к ней на Ярославское шоссе (тогда еще у меня оставалась машина). Посидели, поговорили.

– Что ты такой замороченный? – спросила она.

– Я ушел от Люси.

– Ты ушел? – изумленно спросила Наташа и открыла дверцу шкафа, достав бутылку хорошего коньяка. – Давай по рюмочке. Все будет хорошо.

Выпили. Поговорили. Я купил у нее в магазине продукты и поехал домой. И тут вдруг во мне шевельнулось какое-то давным-давно забытое чувство. Где-то так глубоко, так далеко… как нежное облако, как свежий ветерок. И с этим чувством я уехал.

Опять позвонила Люся. Сегодня я не понимаю, зачем надо было звонить? Ну, разошлись, ну, ведь все ясно, исчерпаны отношения. Опять нервозный разговор.

– Уезжай в свой Израиль, ты давно уже туда намылился…

Я не понимал, при чем тут Израиль? Я никуда не собирался уезжать! У меня внутри все разрывается. Думаю, сейчас сяду за руль и полечу туда, в Трехпрудный, и… Что и…? И ничего. Успокойся, Костя!

Я начинал успокаиваться. Мой хороший друг, прекрасный баянист, знаток русской народный музыки Коля Тищенко предложил собрать ансамбль, найти солистку и уехать в Европу работать в ресторане. Это было очень хорошее предложение. И началось. Музыканты нашлись, солистка тоже. Начали репетировать у меня дома. Все складывалось удачно. Уже близились просмотры и подготовка к отъезду.

Но тут появился Марик. После гастролей в Израиле они с Яной приезжали к нам в гости. Даже останавливались в нашей новой квартире – тогда Леля была отправлена к Маше. Мы провели прекрасные 10 дней, гуляли по Москве, по Красной площади. Они были в восторге! Только Марик очень боялся, что люди на улицах вдруг поймут, что он еврей, обзовут его «жидом пархатым» и, может быть, даже побьют. Я со смехом пытался ему объяснить, что такого и быть не может. Москва прекрасный город, добрый (это был 1990 год), и, даже если ты наденешь кипу (еврейский головной убор), на тебя никто внимания не обратит.

– Даже если я пройду по Красной площади в кипе? – со страхом спросил Марик.

– Даже на Красной площади! – уверенно ответил я.

– Поехали! – выкрикнул смелый Марик.

И мы поехали. А с нами был еще брат Яны, который служил в спецназе.

– Если что, ты рядом! – приказал ему Марик.

И, гуляя по прекрасной, Красной площади в кипе, он загнанно оглядывался, искал злые взгляды, но… Никто, ни один человек на площади не обратил на него внимания. Я думаю, что из всех мероприятий, которые мы устроили Яне и Марику, это было самое главное. Он был счастлив, горд и спокоен. И вся антисемитская пропаганда, которой Марик наслушался, провалилась. На его кипу никто даже не посмотрел. Яна же любовалась Москвой, она всегда красиво одевалась, а наряды у нее были самые лучшие, модные и дорогие.