Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711 - Юст Юль

1-го. По приказанию (царя) я кушал (вместе) с ним у обер-коменданта, где, в ответ на мой запрос, мне велено было спрятать мою верительную грамоту с тем, чтобы вручить ее только в Москве. Там царь (обещал) дать мне аудиенцию и выслушать мое посольство, здесь же он не имел при себе министра[118], а покамест я, по распоряжению царя, должен был приготовиться следовать за ним с двумя слугами в Петербург, прочих же моих людей и вещи направить другим путем на Новгород, где они должны были встретиться со мной или ждать (моего приезда) для (дальнейшего) следования (со мной) оттуда в Москву. День прошел в попойке; отговорки от (питья) помогали мало; (попойка шла) под оранье, крик, свист и пение шутов, которых называли на смех патриархами. (В числе их) были и два шута-заики, которых царь возил с собой для развлечения; они были весьма забавны, когда (в разговоре) друг с другом заикались, запинались и никак не могли высказать друг другу свои мысли. В числе прочих шутов был один по имени князь Шаховский (Jacobskoy); звали его кавалером (ордена) Иуды, потому что он носил иногда на груди изображение Иуды на большой серебряной цепи, надевавшейся кругом шеи и весившей 14 фунтов. Царь рассказывал мне, что шут этот один из умнейших русских людей, но притом обуян мятежным духом: когда однажды (царь) заговорил с ним о том, как Иуда-предатель продал Спасителя за 30 сребреников, Шаховский возразил, что этого мало, что (за Христа) Иуда должен был взять больше. Тогда в насмешку (Шаховскому) и в наказание за то, что он, (как усматривалось) из его слов, казалось, тоже был не прочь продать Спасителя, если б Он жил (в настоящее время), — только за большую цену, царь тотчас же приказал изготовить вышеупомянутый орден Иуды с изображением сего последнего, (в то время) как он (собирается) вешаться.

Все шуты сидели и ели за одним столом с царем. После обеда случилось между прочим следующее (происшествие). Со стола еще не было убрано. Царь стоя болтал (с кем-то). Вдруг (к нему) подошел один из шутов и намеренно высморкался (:sit venia verbo[119]:) мимо самого лица царя в лицо другому шуту. Впрочем, царь не обратил на это внимания. А другой шут вытер себе лицо и, недолго думая, захватил с блюда на столе целую горсть миног, которыми и бросил в первого шута, однако не попал — тот извернулся… Читателю покажется, пожалуй, удивительным, что подобные вещи происходят в присутствии великого государя (как Петр) и остаются без наказания и (даже) без выговора. Но удивление пройдет, если примешь в соображение, что русские, будучи народом грубым и неотесанным, не всегда умеют отличать приличное от неприличного и что поэтому царю приходится быть с ними терпеливым в ожидании того времени, когда подобно прочим народам они научатся (известной) выдержке. К тому же царь охотно допускает во свое (общество) разных лиц, и тут-то на обязанности шутов лежит напаивать в его присутствии офицеров и других служащих, с тем чтобы из их пьяных разговоров друг с другом и перебранки он мог незаметно узнавать об их мошеннических проделках и потом отымать у них возможность (воровать), или наказывать их.

После полудня царь посетил моего больного повара, приходящегося родным братом царскому повару[120], который был в большой милости у (его величества). При этом случае царь сошел ко мне в мое помещение и осмотрел его. Спустя некоторое время после того, как царь от меня вышел, он проехал мимо моего крыльца (на запятках) саней, в которых сидел упомянутый выше так называемый патриарх Зотов; царь стоял сзади как лакей и проследовал таким образом по улице через весь город.

2-го. Царь кушал у унтер-коменданта Василия Зотова. Я тоже был там. На этот раз мне было позволено не пить сверх желания. После (стола) царь поехал в 11 мест в городе, чтобы посетить (разных лиц); был между прочим и в моем доме; в каждом месте он оставался с час, и повсюду (сызнова) ели и пили. Так называемые князья вели себя без стыда и совести: кричали, галдели, гоготали, блевали, плевали, бранились и даже осмеливались плевать в лицо порядочным людям.

Достойно замечания, что под конец, прощаясь с бургомистром Гётте, царь весьма дружелюбно и обходительно обнял и поцеловал его.

В 10 часов вечера царь выехал (из Нарвы) при орудийном салюте с вала. Я немедленно последовал за ним. Лица царской свиты, все пьяные, улеглись (каждый) в свои сани. За городом, при громе орудий, лошади (их) помчались по разным направлениям, одни туда, другие сюда. (В ту) ночь и мои люди от меня отделились.

Вскоре после полуночи прибыли мы в Ямбург, где нам переменили лошадей. (Ямбург) маленькая крепость; с ее вала был сделан салют царю; однако (мрак) помешал мне ее разглядеть, так что я тотчас же поехал далее. Пропутешествовал всю ночь.

3-го. В 10 ч. утра прибыл в Копорье, куда царь приехал за несколько часов до меня. Там пились (заздравные) чаши и (гремела) пальба без конца.

У дороги, по которой я следовал, стояли большие, высокие крашеные столбы, указывающие число верст. (Верста) путевая мера, о которой ниже будет сказано подробнее.

(От Копорья) ехал весь день и всю ночь по хорошей санной дороге; но в лошадях был недостаток, и по большей части приходилось продолжать путь, не меняя их.

4-го. В 9 ч. утра, верстах в двух от Петербурга, на реке, в том самом месте, где проехали царь и вся его свита, мои сани вместе с лошадьми провалились сквозь лед. И так как сани имели, наподобие коляски, кожаный верх, (который) по случаю холода был закрыт и застегнут со всех сторон, то отстегнуться я не был в состоянии; с другой стороны, второпях не мог отыскать ножа, чтобы прорезать себе (выход). А полынья была так широка, что (со стороны) нельзя было подступиться к саням и открыть их. (Уже) внутри их высоко стояла вода, уже они вместе со мной окончательно погружались (в реку), (когда) русский капрал, стоявший у меня на (запятках), схватил болтавшуюся случайно на санях веревку, притянул их к себе, отстегнул, — и я (благополучно) выбрался. Да будет благословен Бог, избавивший меня от этой опасности, и да (вселит) Он мне в сердце (чувство) благодарности, (дабы я всегда) с признательностью (мог) вспоминать таковую Его отеческую близость.

Едва успел я выйти, как сани, плававшие с лошадьми в воде, погрузились так глубоко, что над поверхностью от них остался только самый верх шириной в ладонь, после чего они опрокинулись. Легко себе представить, в какой вид пришли мои бумаги и другие (вещи), бывшие со мной в санях. Нет сомнения, что окованный железом сундучок, заключавший все мои письма и документы, а также все бывшие со мной деньги, пропал бы (безвозвратно), если бы я, по счастью, не велел привязать его на дне саней под моим изголовьем. Сделал же я это потому, что в то время как жил в Нарве, поджидая царя, я прочел в описании московского путешествия Олеария[121], как один камердинер их посольства, повозка которого опрокинулась, был убит до смерти такого рода сундучком. Этот несчастный случай (и) побудил меня (принять) означенную предосторожность.