Адриан Моул. Годы прострации - Сью Таунсенд

— Ничего, папа, останутся другие деревья, — безмятежно ответила дочь.

У ворот ее школы я старался не смотреть в сторону кладбища, но невольно заметил свежий холмик земли, покрытый увядшими цветами.

Приемная доктора Вулфовица была битком. Почти со всеми дожидавшимися своей очереди я был более или менее знаком, однако желания заводить разговоры не испытывал. Когда меня вызвали в кабинет, я с трудом поднялся на ноги. Ограничилась ли моя опухоль только предстательной железой или она распространилась и на другие, более жизненно важные части моего тела?

— Прошу, садитесь, мистер Моул. Вот результаты вашего МРТ. — Огромной ручищей доктор Вулфовиц разгладил листок бумаги. — Должен сказать, новости не слишком хорошие. Боюсь, ваша опухоль больших размеров, чем мы надеялись. Необходимо начать лечение немедленно, мой друг. Хотите о чем-нибудь спросить?

Я протянул ему листок, на котором за завтраком нацарапал ряд вопросов.

1. Сколько мне осталось жить?

2. Обязан ли я заявить об опухоли, когда 1 ноября буду обновлять страховку на случай болезней и имущественного ущерба?

3. Если у меня выпадут волосы в связи с химиотерапией, предоставят ли мне бесплатный парик?

4. Случались ли в практике доктора Вулфовица пациенты, полностью излечившиеся от рака простаты?

5. Тяжелая ли это смерть?

6. Продолжится ли снижение моей сексуальной функции?

7. Смогу ли я работать во время лечения?

8. Если нет, смогу ли я претендовать на выплаты по болезни?

9. Когда боль станет невыносимой, стоит ли, по мнению доктора Вулфовица, уехать в Швейцарию и окончить свою жизнь в особого рода клинике под музыку Малера?

Врач испустил глубокий вздох:

— У меня где-то имеется буклет, в котором вы найдете ответы на все ваши вопросы, за исключением номера девять, да. Боюсь, я не могу поощрять эвтаназию. И, да, я знаю много молодых и не очень людей, у которых ремиссия после рака простаты длится уже долгие годы. Что касается вопроса номер один, никто из нас не знает, когда он умрет. Смерть живет в нас с момента нашего рождения.

Я поинтересовался, черпает ли он утешение в своем римском католицизме.

— Нет, — ответил он. — Но человеческое мужество определенно внушает мне надежду.

Выйдя от врача, я обнаружил, что на улице меня ждет Георгина, — это было приятно, но я не знал, какое выражение придать своему лицу. Пока мы шагали по деревне, начался дождь, листья под ногами намокли и запахло гнилью. Взяв жену за руку, я пересказал ей слово в слово то, что услышал от доктора Вулфовица. В этот момент мы как раз проходили мимо кладбища. Георгина порывисто обняла меня, и крупные увесистые слезы потекли по ее щекам, забрызгивая и мое лицо.

Вновь обретя дар речи, Георгина сказала:

— Я не перенесу этого, Ади. Ведь это я во всем виновата. Так мерзко к тебе относилась. Но я не представляю жизни без тебя.

Из окон школы донеслось пение, детские голоса нестройно выводили: «Мы вспашем поля и бросим в землю семена добра»[41].

Родители торчали у окна гостиной. Они завидели нас издалека, и стоило нам подойти к свинарникам, как мать распахнула дверь, вышла сама и по пандусу спустила кресло с отцом. Моя мать никогда не умела терпеливо ждать, даже плохих новостей, поэтому мы стояли под дождичком, пока я отчитывался перед родителями: у меня серьезная опухоль предстательной железы, которую требуется немедленно лечить.

Мать разразилась пространными и весьма эмоциональными воспоминаниями о том, как я родился и как она была счастлива. Отец пожал мне руку, что с его стороны было ярким проявлением отцовской любви.

Когда дождичек превратился в ливень, мы зашли в дом и мать принялась судорожно искать кофеварку и молотый кофе «Честная сделка», купленный ею после того, как она посмотрела передачу о нищете в Кении[42]. Мы говорили о том, как эти печальные новости относительно моего здоровья отразятся на нашей жизни. Георгина решила, что ей нужно устроиться на работу, мать вызвалась водить Грейси в школу, отец высказал идею обналичить свою пенсионную страховку, чтобы помочь нам с деньгами.

После обеда сел на велосипед и поехал на работу, но едва я добрался до шоссе, как дождь и слабость в ногах заставили меня повернуть обратно.

На работу меня отвез Дуги Хорсфилд в своем такси «форд мондео».

— В деревне только и разговоров, что о вашей пьесе «Чума!», — разглагольствовал Дуги, сидя за рулем. — Никто не хочет надевать грязные лохмотья и малевать язвы по всему телу. Чего бы вам ни написать такую пьесу, чтобы женщины были зашибись, мужчины — о-го-го и всем было весело.

— Дуги, — ответил я с заднего сиденья, — в Средние века жизнь была суровой. Люди не знали антибиотиков, туалетной бумаги и «нурофена». Большинство умирало, не дожив до тридцати пяти лет. И они очень не часто собирались на Зеленой пустоши, чтобы повеселиться.

— Ладно, как скажете, — проворчал Дуги, — но только кое-кто из нас лучше бы разыграл «Иосифа и его чудесный разноцветный плащ снов».

В таком случае, возразил я, им пришлось бы заплатить гонорар авторам «Иосифа», композитору Эндрю Ллойд Веберу и либреттисту Тиму Райсу, в то время как мои услуги драматурга, продюсера и режиссера им ничего не стоят.

За поездку Дуги запросил с меня 12 с половиной фунтов и не выказал благодарности, когда я дал ему 13, не потребовав сдачи.

2 часа ночи

Только сейчас сообразил, что не позвонил доктору Пирс, чтобы отказаться от «Классного мюзикла». Что со мной происходит? Ведь я не нахожу эту женщину даже мало-мальски привлекательной!

Мистер Карлтон-Хейес воспринял известие о моей болезни очень тяжело. Взяв меня за обе руки, он долго пытался подыскать нужные слова. Затем босс вынул из витрины «Замок Блэндингс» П. Г. Вудхауса и подарил мне эту книгу со словами:

— Вы должны как можно больше отдыхать. А в магазине вас подменит Лесли, если возникнет такая необходимость.

Как было договорено, в полдень Георгина привела Грейси в магазин. Грейси, одетая в костюм капитана болельщиков из «Классного мюзикла», спела «Вырваться на свободу» и исполнила всякие па, положенные неугомонной заводиле. Мистер Карлтон-Хейес завороженно взирал на нее. Это было поистине столкновение двух культур.