Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

– Будь благополучен, достопочтенный Амирам, – только и смог проговорить Цуриэль.

– Буду! – пообещал Лигуриец. – А ты, достопочтенный, как поживаешь? Не сделался ли ты, ненагоком, жегтвой алчных бгодяг? Не подвеггаешься ли ты подлому вымогательству?

– Мой наставник. – Борщ указал на вконец осоловевшего Возгаря. – И этот достопочтенный старец заключили уговор.

– Сговор… – поправил ученика наставник.

– Нам была обещана плата…

– Мз-з-зда-а-а… – промычал Возгарь.

– За гадательные усилия…

– За чис-с-стую правду и цена тверда…

– И пгавда заганее определена? – подсказал Амирам.

– А то! – взревел Возгарь. – Правда одна, и она у жида в мошне! Гони монету и убирайся!

Трясущаяся рука Цуриэля проникла в кошель. Трепетные, потные пальцы ощупывали, перебирали монеты. Продолговатые кругляши липли к ладони, словно вымазанные мёдом. Цуриэль и взмок, и вконец извелся, но сумел извлечь из недр кошеля под неяркий, пасмурный свет ровно столько монет, сколько полагалось Возгарю за его гадательные утруждения. Под пытливыми взглядами сотрапезников взволнованный, утомлённый собственной жадностью старец яростно тёр ладонью о ладонь. Монеты, оглушительно звеня, падали на каменную столешницу. Амирам усмехался в тараканьи усы, приговаривал едва слышно:

– Щедгая плата, щедгая…

Борщ считал монеты, подгребая их в своему краю стола. Серебряные кругляши исчезали бесшумно и стремительно. Наконец стол опустел.

– Отлепи ещё две полушки, – проговорил Борщ. – Недодал. Не хватает.

От обиды у Цуриэля защипало в носу, предательской влагой наполнились глаза.

– Я дал, согласно уговору, ровно пятьдесят резан и сверх того давать не намерен!

– Довольно с тебя! – подтвердил Амирам. – В твоём кагмане монет больше, чем пегьев на твоём гусе. Поумегь алчность, не то ощиплю клювастого. Дочиста обгаботаю!

И Амирам пнул пернатое тело ногой, обутой в тяжёлый сапог. Гусь, наверное, ошибся. А может, магическая, умудренная древними божествами птица умышленно предпочла старческое колено Цуриэля высокому сапогу Амирама, кто знает… Получив чувствительный удар клювом, Цуриэль подпрыгнул, влажной ладонью затолкал в рот готовое вырваться наружу богохульство, отдышался, проговорил угрюмо:

– Слишком много шума от вас, слишком много беспокойства! Да и траты непомерные. Но не в этом главная беда…

– О чём же гоюешь, достопочтенный? – осведомился Амирам. – Газве зажагить пакостливого гуся? Не гановато ли? Не лучше ли ганьше завегшить заказанное колдовство? А может, ну их, а? Богопготивное ведь дело! Хочешь я по стагой дгужбе погешу всех их одним махом? А обидчика-гуся в пегвую голову!

– Даже если ты, достопочтенный, всех их махом перережешь, тотчас же набегут другие – голодные, жадные и назойливые. И тогда… – пропищал Цуриэль, но Амирам не дал ему закончить речь.

Его хохот, больше похожий на карканье ворона, нежели на звук, производимый человеческой глоткой, произвёл неизъяснимое смятение в корчме. Словно по мановению волшебной метлы, чадная комната вмиг опустела. И матросня, и купчики, и перекатные бродяги, и наёмные воители низшего разбора – все вымелись под дождичек. Только Борщ таращил очи, подобно снулому филину, да его бесталанный учитель храпел, подстелив под лиловеющий лик нечесаную бороду.

– Ступай пгочь, стагый пгойдоха! – проговорил Амирам, отсмеявшись. – Пгавь к дгугой пгистани, стагый выжига! А уж мы-то гастагаемся! А уж мы-то сослужим!

– Га-га-га! – вторил кормчему магический гусь Аврилох.

Не дожидаясь иных предложений, Цуриэль юным воробушком соскочил со скамьи. Он со всех ног бежал прочь, унося от каркающего хохота Амирама, пьяного храпа Возгаря и ехидного гусиного клёкота единственную свою драгоценность – непрестанно шевелящуюся, осклизлую, холодную жадобу.

* * *

Треклятые гойские плутни! Вытряс из мошны малую лишь толику, а жадоба давит так, что продохнуть невмочь. Бормоча страстные молитвы, способствующие угасанию раздражения и пробуждению рассудительности, Цуриэль направил стопы к тому самому дому, где впервые повстречался с Возгарём. Путь старого воспитателя Иегуды пролегал через весь почти город, по узким уличкам, прочь от моря, сквозь сырую, пасмурную хмарь, которая всё же белее терпима, нежели томительная жара. Он собирался пересечь центральную площадь, пройти мимо храма. Заодно и посмотреть, послушать, разнюхать, повыведать новости поганейшего из городишек: чем народ приторговывает, как прелюбодействует, сколько подворовывает и прочие разные нелицеприятные подробности. Цуриэль тащился по уличке, чинно раскланиваясь со встречными. Так, бестрепетно, он и добрался бы до площади, если б не заметил странного. Все, виденные им горожане, спешили ему навстречу, и ни один не движется в попутном направлении. Опомнившись, Цуриэль ухватил за шкирку первого же попавшегося ему навстречу мальчишку-водоноса.

– Что случилась? – зашептал старик. – Где пожар?

– Русичи со степняками вот-вот раздерутся. Младший из князей Желю-воеводу костерит. Мы и побежали от греха подальше. Отпусти, достопочтенный! Тороплюсь я!

Цуриэль ускорил шаг. Скоро кривая улица, словно речка в озеро, влилась в округлую площадь. Дома зажиточных горожан, храм, княжеские палаты за высокой оградой, а неподалёку, над крышами купола синагоги. Площадь, против обыкновения, пустынна и тиха. На храмовой паперти – ни души. Цуриэль сделал два последних шажка, прижался к тёплой стене ближайшего дома, высунул на площадь кончик носа, пригляделся.

Два огромных коня кругами рысили по площади, когда голова старика, увенчанная белым тюрбаном, высунулась из устья улички. Русичи – дружина князя Давыда – и половцы Володаря стали поодаль, улюлюкая. Железа из ножен никто не вытянул, но смотрели друг на дружку озлобленно, в кучу не мешались, так и стали – стенка на стенку. Огромные кони воев, серый и вороной, взрывали тяжёлыми копытами влажную персть. Бородатый, взъерошенный князь Володарь Ростиславич был одет лишь в рубаху, порты да сапоги. Так попросту и сидел босой на неосёдланном коне, словно на минутку выскочил со двора. Другой же всадник, воевода управителя Тмутаракани, приснопамятный друг Иегуды Хазарина, известный народу под именем Пафнутия, по прозвищу Желя, блистал начищенными доспехами. Чёрный конь его так же был обряжен в броню, готовый тотчас вступить в схватку.

К куполам храма взлетали неровный гул и громкая, обоюдная брань. Князь собачился незлобиво, с ленцой, а Пафнутий надрывался добросовестно. Костерил боевого товарища, невзирая на княжеский титул. А сам-то Пафнутий тоже хорош: злобная, забывчивая, живучая крыса. Цуриэль припомнил, как этот самый Желя притащился в хоромы его воспитанника израненный, голодный, с одним лишь истёртым посошком в руке. Как жаловался на бедность да на вероломство степных жителей, обобравших его дочиста. Рыдал, жаловался, Иегуде чуть не в ноги валился. Но старый Цуриэль в доме воспитанника не зря хлеб ел. И на этот особый случай нашёлся у старика дельный совет. Снарядили Пафнутия в эту самую броню, посадили на коня, придали сподвижников. И вот теперь старый Цуриэль, подпирая натруженной спиной шершавый бок кривобокого домишки, наблюдает плоды тяжких своих трудов.