В разные годы. Внешнеполитические очерки - Анатолий Леонидович Адамишин

мы даем и даем, на миллионы рублей. Почему? Есть у нас целый слой людей, кому выгодно производить и продавать вооружения, а для этого надо иметь хорошие отношения с клиентами; не просчеты в политике, а своя линия, корыстная, узкогрупповая, прикрывающаяся фразами о поддержке национально-освободительного движения.

Согласились мы с Виктором, внешняя политика распылена по множеству ведомств, и в силу многочисленных согласований дело идет медленно и туго».

Хороший друг был Витя и специалист первоклассный, остро переживал его преждевременный уход из жизни. Арабисты в МИДе были сплоченным отрядом, и язык, и предмет знали превосходно.

Весна 1985 г. обещала быть не только фенологической. «В Москве опять ожидание, на этот раз ждут, как сложится со здоровьем у Черненко. Старички потихоньку умирают – последний по счету, в декабре 1984 г., Дмитрий Федорович Устинов. Перед этим успели “уйти” Огаркова. Один наш Андрюша держится молодцом. Уверяли свои “кремленологи”, что Андрей Андреевич рассматривает возможность “бросить шляпу в круг”».

«После смерти Андропова в определенный момент Устинов – в тройке он лидером не был – решил, что Громыко зарывается, и перешел на сторону Горбачева; с кончиной же Устинова претендентов только два: ваш и Горбачев», – говорил мне в феврале 1985 г. в сауне, как это водится (только потом узнал, что и бани прослушивались), журналист и славный парень Виталий Кобыш.

Мы в отделе не знали, естественно, когда и какое решение принял наш министр в раскладе сил, борющихся за «испанское наследство», но поразились произошедшей в нем в начале марта 1985 г. перемене. К Громыко вернулась его легендарная невозмутимость. Следующий, произошедший на моих глазах, случай подтвердил это.

Десятого марта прилетает в Москву Ролан Дюма, министр иностранных дел Франции, далекий потомок знаменитого писателя. Громыко, нужно отдать ему должное, сам ездил встречать тех иностранных коллег, которые были ему по душе. Едет он в Шереметьево-1 и на этот раз; как завотделом «Первой Европы» встречаю его в правительственном ВИП-зале. Самолет слегка опаздывает. Громыко выглядит абсолютно спокойным, можно сказать, умиротворенным.

Между тем ситуация, ставшая известной на следующее утро, почти шекспировская: часом раньше скончался Черненко, но знают об этом считанные персоны. В те времена утечки были практически исключены. Страна начинала о чем-то догадываться, слушая траурную музыку. Обычно она предшествовала официальному объявлению, но пока по телевидению гоняют веселое. Траур начали с утра.

Рассказывая мне лет двадцать пять спустя о событиях этого вечера, Горбачев упомянул, что первым узнал о смерти Черненко от Чазова. Михаил Сергеевич сразу же сообщил об этом Громыко, позвонив в машину: «Он ехал встречать какого-то французского гостя (Дюма! – А.). Назначив заседание Политбюро, продолжает Горбачев, попросил Громыко приехать на полчаса раньше. Потолковали перед Политбюро минут пять, не больше, договорились объединить усилия».

Прибывает Дюма, садимся в том же ВИП-зале выпить кофе перед дорогой в Москву. Заходит речь о программе визита, она Дюма нравится. Громыко замечает, что будут некоторые изменения, не уточняя какие. Мы, кто тысячу раз переделывал программу, заволновались. Только на следующий день поняли, что скрывалось за словами министра: выпал пункт о приеме Дюма у Черненко. Всего-навсего, что называется.

«Бедный Константин Устинович, – пишу я в дневнике, – никто его по-настоящему не оплакивает. Фразы по радио о глубокой скорби звучат фарисейски. Одна жена – показали по ТВ – никак не могла отойти от гроба, все гладила его седые волосы».

Следующая дневниковая запись: «Если Громыко принял решение не идти в открытый бой за пост генсека, то оно было правильным. Шансов в самом деле крайне мало. После трех смертей общественное и партийное мнение резко против стариков. Зато сейчас уверенно держится на всех публичных появлениях на третьей позиции – после нового генсека Горбачева и премьера Тихонова. Общий говор – быть ему президентом».

Политическая траектория Андрея Андреевича Громыко растягивается на две трети ХХ в. Вряд ли найдется другой деятель подобного калибра, который начинал бы свою карьеру при Сталине, а оканчивал при Горбачеве. Уже одно это долгожительство заставляет задуматься о феноменальных способностях. Равно как и такой системе власти, которая если не поощряет, то предполагает приспособленчество к меняющейся среде. Каждый деятель, приходя во власть, застает политическое и иное устройство своей страны в том, естественно, виде, в каком оно сложилось. Большинство устраивает статус-кво. Тех, кто пытается на благо страны изменить положение к лучшему, во все времена не много. Но именно здесь проходит водораздел, определяющий лицо и место в истории того или иного политика. Что касается Громыко, то вот как это видится со стороны: «На посту министра иностранных дел Андрей Андреевич оставался справным крестьянином: он не хотел перемен и сделал все возможное, чтобы законсервировать страну в том виде, в котором она досталась ему от Сталина и Молотова»[51].

С учетом исторического развития нашей страны именно из крестьянства вышла в свое время преобладающая часть номенклатуры.

К такому выводу я пришел умозрительно, но в минуту откровения поделился им с работником аппарата ЦК, с кем вместе корпели в ноябре 1982 г. над брежневской речью, той самой, произнести которую Леониду Ильичу не довелось. Он в ответ воскликнул спроста: «Как ты додул?» Потом рассказал, что знаком с личными делами и был удивлен, как много выходцев из кулаков можно вычислить среди номенклатуры. По его словам, порядка 80 процентов.

Наряду с положительными качествами, такими как трудолюбие, осторожность в суждениях («молчание – золото»), исполнительность и терпение, эти люди принесли в эшелоны власти слабое чувство служения обществу, ибо его не было в их социальной традиции. Первая заповедь: думай о себе и своих, остальное приложится.

В далекие 1960-е Громыко буквально очаровал меня: до невозмутимости уверенный в себе, щелкающий иностранных собеседников, как орешки, не чурающийся самоиронии. Приведу образчик: произносит Громыко тост, говорит по своему обыкновению без бумажки и начинает так: «Имею в виду сказать короткую речь, – держит паузу и добавляет, – если по дороге ничего путного не придет в голову».

Подкупали его отношения с женой, Лидией Дмитриевной. Чувствовалось, что это глубоко преданная друг другу пара. Такая «цитата» из 1960-х. Едем по итальянским холмам и долам, чета Громыко сзади, я, переводчик, впереди. Тогда об охране заботились меньше. Лидия Дмитриевна говорит с легким белорусским акцентом: «Посмотри, Андруша, красота какая». Ей приходится повторять фразу несколько раз, пока Андрей Андреевич не подает реплику: «Лида, вижу». Как было не очароваться!

Меня из мидовского подлеска Громыко стал выделять после следующего случая.

Май 1967 г., в Москву прилетает министр иностранных дел Италии Аминторе Фанфани. Андрей Андреевич встречает его на аэродроме и везет, как