В разные годы. Внешнеполитические очерки - Анатолий Леонидович Адамишин

слова голландца: «Знаете, я на всю жизнь запомнил слова детской песенки: “Как же это грустно, что я так хорош, а мир так плох”». Не нашелся Громыко, что ответить. Он мог быть резким и саркастическим, но абсолютно не привык, чтобы кто-то мог так перечить ему. И лишь в конце беседы, когда голландец для проформы сказал: «До следующей встречи», Громыко с раздражением ответил: «В двухтысячном году!» Тот сдерзил и на сей раз: «Вы и тогда будете министром?» На что Громыко уже крикнул: «Да, буду обязательно!» Голландцу надо было приехать домой с возможно более жесткой позицией Громыко по существу вопроса (ракеты средней дальности). Для этого он и выводил Андрея Андреевича из равновесия.

Мне же вспомнился случай, произошедший во время государственного визита в Италию Подгорного в 1968 г. Ему предоставили возможность выступить на митинге рабочих ФИАТа на огромной площади перед заводом. Мол, хотите пообщаться с пролетариатом, пожалуйста. Растерялся Николай Викторович, привыкший к советским тепличным условиям, говорил больше междометиями и лозунгами, хотя принимали его – для левых он был посланцем страны победившего социализма – восторженно. Не входило в арсенал советских руководителей умение напрямую говорить с массами, да еще на открытом воздухе. Искусством цивилизованной полемики также владели единицы.

Мало-помалу (на это ушли годы) мое очарование министром стало улетучиваться. В первую очередь потому, что все чаще вставали передо мной вопросы касательно нашей политики и того, как она определялась. В предыдущих очерках мы видели настрой Громыко, его позицию по Чехословакии, Афганистану, установке СС-20, гонке вооружений, конфронтации, правам человека. Коллеги по МИДу в один голос говорят, что Громыко не был инициатором тех решений, многие из которых позже сам назовет ошибочными. Может быть, что и так. Но он не остановил их и не исправил.

Неоднозначно поведение Громыко во время кубинского кризиса 1962 года. При подготовке встречи с Кеннеди в Вене Хрущев предложил своим коллегам по Политбюро оказать нажим на молодого американского президента, что, в конечном счете, и привело к завозу ракет на Кубу. Микоян попытался возражать, оставшись в единственном числе. Громыко промолчал. Так, во всяком случае, оценивает ситуацию Добрынин[55].

Судя по мемуарам самого Громыко, в разговоре с Хрущевым один на один Андрей Андреевич предупреждал его против ракетной авантюры, говорил о неизбежном серьезном кризисе. Других свидетельств этому нет. Но пусть будет так. В любом случае Хрущева убедить не удалось, и Громыко посчитал свою миссию выполненной. Между тем страна оказалась на волоске от ядерной катастрофы. Снимая Хрущева, его соратники справедливо вспомнили ему Кубу, несправедливо забыв о себе.

Добрынин переживал, что Хрущев и Громыко сознательно дезинформировали его – и соответственно он лгал Кеннеди насчет «сугубо оборонительного оружия», завезенного на Кубу. Кстати, Хрущев использовал для своих довод, который впоследствии оправдывал другие необдуманные акции типа ввода войск в Афганистан: «Почему им можно, а нам нельзя?»

Однажды Андрей Андреевич высказал свою философию принародно. На совещании дипсостава МИДа он давал оценку событиям (дело американского пилота Пауэрса), когда кто-то из зала бросил реплику: «А Вы не возразили?» Громыко, строго взглянув на сидящих, отреагировал: «Возразить-то можно было, но возразивший потом вышел бы в боковую дверь, никем не замеченный»[56].

«Советские дипломаты, – жаловался Г. Киссинджер, – почти никогда не обсуждают вопросы концептуального характера. Их тактикой является упор на проблему, интересующую Москву в данный конкретный момент, и настоятельное упорство в достижении ее разрешения, рассчитанное не столько на то, чтобы убедить собеседников, сколько на то, чтобы их вымотать. Настойчивость и упорство, с которыми советские участники переговоров проводили в жизнь решения Политбюро, отражали железный характер дисциплины и внутренний стиль советской политической деятельности, превращая высокую политику в изнурительную мелочную торговлю. Квинтэссенцию подобного подхода олицетворял Громыко»[57].

Произошедшая в сталинские времена общая подмена нравственных понятий коснулась и манеры поведения. В моду вошли молчаливый суровый вид, безоговорочность суждений, не возбранялось при случае унизить подчиненного. (Известно, что Хрущев позволял себе непристойную грубость в отношении Громыко, в том числе в присутствии иностранцев. Ветеран мидовской службы Е.П. Рымко описывает такой случай в своей книге.) Не уважая достоинство личности, трудно было соблюдать достоинство политики. Кроме всего прочего, страдала практическая работа. Вот один из примеров.

Завершается работа над речью министра на второй спецсессии Генассамблеи ООН по разоружению. Нас трое: Громыко, его первый зам Корниенко и я, спичрайтер. Обращаю внимание, что один из пассажей, внесенных верховной рукой, надо бы снять, ибо раньше мы говорили обратное. Громыко обращается к Корниенко: «Он врет?» Георгий Маркович знает, что я прав, но он знает и то, что противоречить министру «при людях» – себе дороже. Он выходит из положения, молча делая знак, что можно продолжать. Текст как был неправильный, так и остается. Окончательная редакция за мной. Спрятав обиду в карман, вычеркиваю злосчастный абзац. В этом виде речь проходит и Корниенко, который правку, разумеется, заметил (документы, а тем более выступления министра он тщательно вычитывал), и Громыко.

Речь в Нью-Йорке прошла нормально. Но на пресс-конференции Андрей Андреевич, говоря импровизированно и без бумажки, ошибочный тезис все же озвучил. Тут же обратили его внимание на некорректность позиции. Громыко не знал, что ответить. Наш главный эксперт Виктор Карпов сильно расстроился: «Такими неосторожными заявлениями подрываются наши позиции».

Одергивания, порой оскорбительные, закрывали возможность для нормального обсуждения. В МИДе можно было по пальцам пересчитать людей, которые смели высказать министру свое мнение по деловым вопросам. Если же знали, что оно расходилось с громыкинским, то почти никто. Мне, уже члену коллегии, вроде «допущенному», он как-то сказал абсолютно серьезно: «Какое право Вы имеете судить?»

В первые годы под началом Громыко от него не приходилось выслушивать обидных слов, и чужое мнение он мог воспринять. Втайне я гордился: меня и держат потому, что я говорю, что думаю. Метаморфоза происходила по мере того, как давал знать о себе возраст, крепчал «застой» и укреплялось положение во власти.

Психологи считают, что вовремя уйти означает избавить и себя от многих неприятностей. У людей наверху, что в застойные, что в нынешние годы, подобная мысль не возникает. «Политик хочет оставаться на своем посту всегда из самых высоких побуждений» (Агата Кристи).

Нельзя не сказать, что скверную роль играло окружение: при беспрерывном поддакивании, отсутствии возражений, лести трудно было не уверовать в свою непогрешимость. Отсюда мгновенное раздражение против попыток, даже в «бархатных перчатках», сказать что-то поперек.

Андропову принадлежит фраза: не только власть портит людей, но и люди власть. Он выразил эту мысль стихами: «Сбрехнул какой-то лиходей, / Как