В разные годы. Внешнеполитические очерки - Анатолий Леонидович Адамишин

пишут в протокольных сообщениях, в отведенную резиденцию. Демонстрируя свою симпатию к Италии, которую Громыко действительно любил и хорошо знал ее историю, он начинает цитировать, как говорит, пушкинские строки: «Графиня Эмилия, белее, чем лилия…»[52]Далее, однако, не может вспомнить, как это стыкуется с Италией. Тут я прихожу на помощь: «Стройней ее талии на свете не встретится, и небо Италии в глазах ее светится». При этом, будучи уже кое-каким царедворцем, умалчиваю, что никакой это не Пушкин, а Лермонтов.

На следующее утро только вхожу в мидовский особняк на улице Алексея Толстого, ныне Спиридоновка, где обычно проходили переговоры, слышу, что меня спрашивает Громыко. Выталкивают пред светлые очи, и Андруша говорит: «Вот Адамишин, Пушкина знает», – несколько даже удивленный, что есть в его коллекции такие экземпляры. И вся публика за ним: «Пушкина знает, Пушкина знает».

Когда я помечал в дневнике этот эпизод, то закончил патетикой: «Дорогие мои дед и баба, и с того света вы помогли внуку, раз и навсегда привив любовь к изящной словесности. Не пренебрегайте ею, молодые люди».

Позже я убедился, что министр различал не много людей в центральном аппарате. По имени-отчеству обращался к первому заму и прикрепленному врачу, почти ко всем остальным – по фамилии. В министерстве его звали за глаза «Гром» и боялись панически, хотя на наказание скор не был, больше выговаривал. МИДом управлял как своей вотчиной, что относилось и к кадровым назначениям.

Переводческая моя стезя перешла затем в спичрайтерскую. Поставил меня на нее Анатолий Гаврилович Ковалев, мой неизменный куратор. Квалифицированных «писарей» в МИДе всегда недоставало, он же заметил за мной, как ему казалось, легкое перо. Несколько лет был на положении подмастерья. Потом вышел в «коренники».

Запомнились в этой связи столетие со дня рождения В.И. Ленина и торжественный доклад по случаю годовщины Октябрьской революции в 1973 г. Сделать его было поручено Громыко, только что ставшему членом Политбюро. Это скачок из числа качественных. Выступление в связи с праздником Октября в кремлевском ареопаге считалось вторым по престижности после речи на партийном съезде. Бог ты мой, сколько раз мы переделывали этот доклад, сколько месяцев, да, месяцев, корпели над каждым словом!

Как итог, четверть века без перерыва отслужил в Москве близко к верхним (в МИДе они были нижними) этажам советской дипломатии. Сейчас об этом не жалею, но тогда пару раз просился на зарубежную работу, Андрей Андреевич не отпустил. «Зато» с течением времени, мучительно освобождаясь от иллюзий комсомольской юности, начал постепенно понимать, как функционирует механизм власти, тщательно скрываемый от посторонних глаз, какие неписаные законы – причудливое сочетание партийных норм и кланово-земляческих обычаев – царят наверху. Ну и, конечно, мои представления о внешней политике серьезно менялись по ходу службы больше всего, пожалуй, благодаря многолетнему общению с министром.

Насчет иллюзий: мидовский ВЛКСМ со старта способствовал «отрезвлению». Вскоре после прихода в МИД я был направлен на месяц поработать землекопом на стройке. Я отнесся к этому спокойно, ведь рабочей силы такого рода хронически не хватало. Поразило другое: «поощрение», в открытую предложенное комсомольским секретарем министерства (помню до сих пор его фамилию, Кобяк): «Вернешься, можешь подавать заявление в партию». Отработал я «за так», а в КПСС вступил (подобные случаи отбивали охоту) через девять лет, когда стало невозможно откладывать.

Выход Громыко на дипломатическую сцену произошел в полном созвучии с тогдашней эпохой. Ученый секретарь Института экономики попал в 1939 г. на работу в Народный комиссариат по иностранным делам (НКИД) в результате набора, который многие называли «сталинским». Старая гвардия, состоявшая преимущественно из большевистской интеллигенции, была вычищена и почти полностью репрессирована.

Слово многократному послу и первому замминистра Юлию Михайловичу Воронцову: «Тогда выстригали весь верхний эшелон МИДа. Я не знаю, как Громыко себя чувствовал, он что-то не рассказывал. Но знаю от моего начальника С. Царапкина. Он мне рассказывал: “Пришел в МИД с другой работы, сразу замзавотделом поставили. На следующий день прихожу, завотделом нет. И мне говорят: ты будешь завотделом. Я даже не знаю, каков круг обязанностей и вопросов, не успел вникнуть. Я направо-налево посмотрел, тоже никого нет – всех арестовали”»[53].

В то расстрельное время тридцатилетнему экономисту-аграрнику доверили отдел американских стран внешнеполитического ведомства. Громыко двинул В. Молотов, только что сменивший М. Литвинова на посту наркома иностранных дел. Впоследствии Вячеслав Михайлович гордился этим и не раз повторял: «Громыко – мой выдвиженец».

Через полгода после прихода в НКИД Громыко направляют в посольство СССР в Вашингтоне советником по сельскому хозяйству. Литвинов (он стал там послом) большой расположенности к нему не проявил. А. Добрынин в своей книге пишет о непростительном промахе посла: «Как исторический курьез старожилы МИДа из кадрового управления рассказывали следующее. Литвинов не любил Громыко. Когда, по заведенному порядку, Литвинов прислал ежегодные характеристики своих сотрудников, то в первой характеристике Громыко было написано, что он к дипломатической службе не подходит»[54]. Пикантность в том, что посол не знал одной детали: накануне отъезда Громыко в США его принял Сталин. И уж, конечно, не догадывался, что через какое-то время получит указание из Москвы – сдайте дела Громыко.

Мемуаристы пишут, что американцы были раздражены подобной рокировкой: из советника в послы, беспрецедентной в дипломатической практике. «А у нас, – замечает Воронцов, – считалось, что Сталин сделал это намеренно. Чтобы ущемить американцев, показать свое недовольство их маневрированиями» (речь шла о затянувшемся открытии второго фронта).

Власть в лице Молотова и Сталина со старта проявила благосклонность к Андрею Андреевичу, и ее доверие не было обмануто.

В 1943 г., в разгар войны, Громыко – посол в США. Дальше карьера продолжалась столь же успешно, вплоть до двадцативосьмилетнего непрерывного пребывания (1957–1985) на посту министра иностранных дел. Не приди к власти Горбачев, Громыко перекрыл бы рекорды министерского долголетия. (Кроме, возможно, российского: граф Карл Васильевич Нессельроде служил в этой должности сорок лет.)

Необычно длительное по западным меркам нахождение Громыко во власти было притчей во языцех у иностранцев. В государствах, с которыми поддерживал отношения Советский Союз, менялись президенты, премьеры, министры. Но когда они приезжали в Москву, их ждала встреча все с тем же Громыко. Вели они себя с советским министром, по крайней мере, на встречах, где я присутствовал, с заметным пиететом, некоторые заискивали.

Нашелся один «провокатор», министр иностранных дел Нидерландов ван ден Брук.

В беседе с ним в апреле 1985 г., уже в перестройку, Громыко разоблачал США и их союзников, говорил о принципиальной политике СССР. Полной неожиданностью и для министра, и для меня, присутствовавшего при разговоре, прозвучали