Парижское эхо - Себастьян Фолкс

Когда я шел по Сен-Дени в «Панаму», или обратно домой через Тольбиак, или в подземный кинотеатр на «Шатле – Ле-Аль», я порой начинал сомневаться, что это нормально – смотреть на незнакомых девушек так, как это делал я. По крайней мере раз в день я встречал какую-нибудь женщину в возрасте от семнадцати до сорока лет, к которой чувствовал непреодолимое влечение. Правда, не такое сильное, как к той девушке у «Сталинграда», скользившей по ступенькам в коротком платье, серых колготках и с сумочкой через плечо. Если бы я жил в нормальном мире, я бы на ней уже женился. С Клемане все обстояло иначе: в той встрече ощущалось нечто судьбоносное, если можно так выразиться. И тем не менее, если какая-нибудь женщина ловила мой взгляд, я расстраивался, потому что знал наверняка: она чувствовала то же самое. В поезде (а такое, как правило, случалось именно в метро) мне часто хотелось подойти к какой-нибудь девушке и сказать: «Дорогая Натали/Сюзанна/Брижжит, давай сойдем на следующей станции, купим чего-нибудь на ужин и отправимся к тебе домой. Давай не будем притворяться. Ты же знаешь, что я прав. Ты ведь тоже не хочешь потратить жизнь впустую. Пойдем скорее, вино за мной».

Ну что же это такое? Иногда мне казалось, что весь наш мир – один огромный звенящий механизм, совершенно невидимый для глаза обывателя, и что единственная его задача – раз за разом меня обламывать; делать так, чтобы с Клемане у меня ничего не получилось.

Были, конечно, и другие женщины, к которым я испытывал более приземленные чувства. Сорокалетняя бизнес-леди, набиравшая сообщение в мобильнике, розоволосая школьница в рваных джинсах, степенная мать-мусульманка в хиджабе посреди овощного рынка Сен-Дени… Проблема была еще и в том, что дома я практически никогда не видел голых женщин. Изредка и с огромным трудом мне удавалось раздобыть журнал с легкой порнографией. Иногда что-то попадалось в американских фильмах. Думаю, в интернете были какие-то видео, но без ноутбука их не посмотришь, а компьютер я себе позволить не мог – да и никто не мог, кроме, конечно, Лейлы. В колледже у нас был компьютерный класс, но на всех машинах стояли фильтры. В медине попадались так называемые интернет-кафе – крошечные темные кабинки с монитором и парой наушников. Один знакомый с моего курса рассказывал, будто однажды посмотрел таким образом кино про группу молодых домохозяек в никабах. Как по мне, занятие чересчур рискованное, ведь в любой момент к тебе в кабинку может кто-то зайти. Да и вообще, тот однокурсник любил приврать.

Наверное, дело было в возрасте. Я очень надеялся, что хотя бы годам к сорока моя одержимость поутихнет. И все же… Что если, испив эту чашу до дна, сменив несколько подружек, я осознаю, что желание мое лишь укрепилось? Может, в конце концов я превращусь в одного из тех самодовольных седых мужчин с брюшком, которые, имея в свои пятьдесят лет жену и любовницу, по-прежнему ищут приключений? Я боялся, что в таком случае жажда плотских наслаждений будет медленно сводить меня с ума и в какой-то момент окончательно поработит. И тогда я стану чудовищем.

Но вот беда: я никогда прежде не был живым и, конечно, не имел ни малейшего представления о том, что может случиться в сорок или пятьдесят. Судя по всему, на этой планете я оказался впервые, и сочинять мне приходилось на ходу.

После ближайшей утренней смены в «ПЖК» я снова отправился на рю де л’Экспозисьон и в этот раз наконец увидел Клемане: девушка сидела в окне ателье, на ней было нежно-голубое платье. Ногой она давила на педаль швейной машинки, а руками время от времени поправляла ткань под иглой. Про шитье я ничего толком не знал, но почему-то сразу понял, что она не чинит старое платье, а шьет новое. Иногда она останавливалась и смотрела через локоть в сторону, будто сверяясь с инструкцией.

Что же мне было делать? Наверное, просто войти и сказать: «Я видел вас на фотографии. Как получилось, что вы совсем не состарились за шестьдесят с лишним лет?» А потом добавить: «Ваше имя мне сказала девушка, у которой я снимаю комнату – однажды вы приходили к ней во сне и представились». Ну и заключить: «Теперь, если вы не против, мне бы хотелось поговорить с вами о моей матери. Она родилась и выросла в Париже, хотя я не знаю где точно».

Нельзя сказать, что я стеснялся. В Марокко вся молодежь в каком-то смысле живет на улице, и даже дети могут запросто заговорить с любым незнакомцем. Просто нас так воспитывают. Вспомнить хотя бы, как я нашел себе работу в Сен-Дени. Я просто расспрашивал всех подряд, пока мне не предложили место. Никогда не понимал, откуда берется стеснительность. Ну что такого страшного может случиться? Ну пошлет тебя куда подальше какой-нибудь мужик, и что с того? Ведь ты его больше никогда не увидишь. Что тут ужасного? Однако с Клемане я вдруг засомневался. Я подозревал, что истинная причина моих сомнений заключалась в том, что говорить мне с ней особо не хотелось. Только наблюдать.

Пройдясь по рю Сен – Доминик, я нашел газетный киоск и купил самую большую газету из всех, что лежали на прилавке. Называлась она Le Figaro. Затем я вернулся к ателье и занял позицию у дома напротив. Прислонившись к подоконнику, я время от времени посматривал на Клемане поверх раскрытой газеты.

Ее колени вздымались и опускались, темные глаза следили за строчкой, но лицо – как будто застыло. Ей стоило только поднять глаза, и она наверняка бы меня заметила, но я не волновался – настолько она была поглощена работой. Все в ней казалось невероятно изящным: тонкие пальцы, острые коленки и даже бедра – правда, целиком я их не видел, лишь чуть-чуть, когда у Клемане задирался подол платья. Носик у нее был острый, а губы сосредоточенно поджаты. Она выглядела стройной, но не хрупкой. Казалось, она точно знала, что делает. Я вдруг понял, что влюбился.

В ее работе был ритм, и вскоре мне показалось, что я слышу мелодию. Наблюдая, как поднимаются и опускаются ее бедра, скрытые под тканью голубого платья, и как скользят ее руки, я начал потихоньку напевать себе под нос. Слова получались неважные, по сути – первые, что приходили в голову. Но в целом песня звучала грустно – как те, что сохранились в моей памяти из самого раннего детства. Вот бы вспомнить, кто их пел. И где я их слышал. Может, мне пела мать, которая сама услышала их где-то в Париже, в каком-нибудь концертном зале или баре, а то и вовсе на улице, от незнакомца, который скучал по своему далекому потерянному дому.

Около часа я просидел, наблюдая за Клемане в окно. В какой-то момент из глубины ателье вышла старушка в очках и поставила на столик рядом со швейной машинкой дымящуюся чашку, но девушка не обратила на нее внимания: она не сводила глаз с ткани. Когда стемнело, она вдруг остановилась, словно света электрической лампы ей было недостаточно, а потом поднялась со стула, вскинула руки над головой и потянулась. Она скрылась в дальней части ателье, и на мгновение я потерял ее из виду; было ясно, что она заканчивает работу. И правда, вскоре она вновь показалась – одетая в свое обычное пальто до колена и маленькую шляпку, которая держалась у нее на голове как-то сбоку. Я сделал вид, будто с интересом изучаю показатели биржевых котировок или что там еще печатает в своих огромных колонках Le Figaro. Следить, как она выходит на улицу, было бессмысленно – я уже знал, в какую сторону она направится.